Бразильская мелодия - Страница 8

Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.

Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.

Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной — небольшой вишнево—яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все—таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.

— Вы кого—то ищете?

Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.

— Товарища Филипа Манева.

— Это я, — отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.

Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.

У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое—то потасканное — может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет «бородой». Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая «борода» не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.

— А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.

— Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. — И, чтобы сменить тему, спрашиваю: — Значит, это и есть «барак»? Для барака не так уж плохо.

По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками — альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.

— Увлекаетесь дальними странами?

— Кто этим не увлекается? — слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. — Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.

— Что делать! Будем надеяться, что когда—нибудь они приблизятся к вам.

— Будем надеяться, — соглашается Филип. — А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…

— Имеете в виду брата?

— И его тоже.

— Он ездит по работе.

— Знаю. И все же он ездит!

— Похоже, вы не очень—то привязаны к брату?

— Никак.

— А точнее?

— Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…

— Насколько мне известно, он вам помогал.

— Да, подаяниями. Марин помогает — все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую—нибудь мелочь.

— А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?

Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:

— Ха—ха—ха, и такое бывало!

Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:

— Делал это больше из—за злости на брата. Один раз даже пересолил.

И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.

— Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, — объяснил Филип. — Я сказал себе: «Пусть немного помучается за границей, если я здесь мучаюсь каждый день…»

— Что, трудно живется?

— О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги — это еще не все.

— Чего же вам не хватает?

— Скажу, если это действительно вас интересует.

Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:

— Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!

— Это вообще весьма дефицитная вещь…

— Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:

— Разумеется, Марин — работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один — признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой — ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…

Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.

— Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать — мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил «тройку». Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили «тройку» — за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое — вот полюбуйтесь!

Он небрежным жестом показывает на полотна, комментировать которые я уже ранее воздержался,

— Модерн! И не хуже других модерновых картин. И что же? Мои работы на выставку не приняли — именно в этот момент модернизму была объявлена война. «Хорошо», — сказал я себе. Засучил рукава и за два месяца подготовил целую серию пейзажей. Реалистичные — дальше некуда! Попытался устроить выставку. Прибыла комиссия. Посмотрели, пошушукались и сказали: нет! Это, мол, этюды, ученические работы, избитая техника и прочее. Я бы мог и дальше биться головой о камень. Мне упорства не занимать. Но ведь надо было на что—то жить. Поссорился с братом. Перебрался сюда и занялся своим ремеслом.

Он замолкает, продолжая смотреть на меня своими мягкими карими глазами, словно пытаясь угадать, глубоко ли я вник в его «одиссею» или слушаю только из приличия. Потом добавляет:

— Если бы вкусы моего профессора совпали со вкусами членов совета, я бы мог получить «отлично». Если бы я представил свои картины годом раньше, выставка бы состоялась… Несколько таких совпадений, и успех обеспечен. Вы можете сказать, что мне недостает таланта. Но талант, товарищ инспектор, не всегда сразу выявляется. Чтобы понять, есть он у тебя или нет, нужны годы. А разве мало посредственностей, которые процветают?

— Наверно, бывают и такие случаи, — замечаю я осторожно. — Хотя, говоря откровенно, область, которой вы коснулись, слишком далека от моей профессии. Я, знаете ли, специализируюсь главным образом на убийствах. И то не как практик…

— Знаю, — усмехнулся Филип. — Извините мои излияния, но ведь вы понимаете, когда у человека рана…

— Конечно! Важно, чтобы она не кровоточила. Тогда со временем рана затянется, если, разумеется, она не смертельна.

— До этого еще не дошло. Кое—как держимся на поверхности. Вообще я привык смотреть на жизнь спокойно.

— Вы действительно кажетесь спокойным человеком. Даже сейчас, рассказывая о своих горестях, ни разу не повысили голоса. И как могло случиться, что вы, с вашей выдержкой устроили скандал в ресторане?

— Знаете, и камень иногда закипает.

— От ревности, что ли?..

— Еще что! Ревность!

— По крайней мере вы так написали в своих показаниях.

— А что скажешь в нескольких строчках показания? И какая вообще польза от разговоров, когда тебя только что привели на аркане?