Брат птеродактиля - Страница 9
Аркашкин организм выбрал выздоровление. И закалился. И стало Аркашке, как говорится, все по фиг. Что самым положительным образом сказалось на службе. Нет, выдающихся результатов он, разумеется, не достиг, ежедневная газета группы войск «На братских рубежах» про него ничего за всю службу не писала, хотя многие другие знакомые сержанты и даже рядовые — кто по разу, а кто и по два — нередко становились героями ее заметок, потому что ротный замполит старший лейтенант Рязанцев у них был хроническим графоманом и пробовал себя во всех без исключения жанрах, правда, печататься ему доводилось исключительно под рубриками «служит такой парень» да «итоги боевой и политической учебы», видать, прочие жанры оказались не по зубам.
Зато вырабатываемые военной творческой личностью так называемые «литературно-художественные композиции», еще именуемые ради краткости и мускулистости «литмонтажами», пользовались в части громадной популярностью. Во всяком случае, самодельные сценарии старлея Рязанцева ставились в полковом клубе не только артистами их роты, но и другими художественными коллективами.
В артисты однажды угодил и Аркашка, потому что в армии от однообразия и тоски многие артистами становятся, а если служба проходит, что называется, за «колючей проволокой», так вообще поголовно. У несколько «чмошного» по общему мнению младшего сержанта внезапно обнаружились сразу два таланта — певческий и драматический, причем первый ему потом всю жизнь покоя не давал, а второй на гражданке вынужденно заглох.
А уж систематическая художественная самодеятельность — проверено многими поколениями — наивернейшее средство от хронической хандры, особенно свойственной всякой неволе.
Итак, повторимся, выдающихся достижений в ратной службе и учебе Аркадий не достиг и даже в число середняков не выбился, третью лычку, соответственно, так и не получил, что, вообще-то, большая редкость в войсках. Все три года он был бельмом в глазу у начальства, несколько раз его отстраняли от командирства, и он становился «сержантом без портфеля», как зубоскалили не только рядовые бойцы, но даже штабные офицеры с большими звездами. Аркашка катался в танке стрелком-радистом, втайне мечтая, чтобы сами собой исчезли с плеч злосчастные галуны, будто их никогда не было, и то тогда серой рядовой мышкой было б легче дослуживать. А потом снова назначали его командиром танка, и опять экипаж склонялся на всех массовых мероприятиях полка как наихудший, опять Аркашка и его несчастные подчиненные становились примером того, как ни в коем случае нельзя Родине служить, как некоторые разгильдяйством своим вольно-невольно льют воду на мельницу врага.
И получалось, что в этом качестве Аркашка был абсолютно незаменим для боевой и политической подготовки, его фамилию приходилось знать назубок всякому экзаменующемуся на классность, всякому отвечающему во время инспекторских проверок на вопрос о текущем международном положении и вытекающих из него повышенных требованиях к личному составу. И ввернуть, особенно к месту, что-нибудь про младшего сержанта Колобова да его подчиненных было столь же важно, как, к примеру, цитату из отчетного доклада на очередном съезде партии. И, между прочим, некоторые отличники боевой да политической были сущими виртуозами цитирования руководящих документов, а также суровой товарищеской критики нерадивого мл. с-та Колобова А. Ф.
А ротный старшина-кусок Лещенко однажды оборзел до того, что на вечерней поверке в излюбленном пространном и пронизанном неподдельным пафосом монологе, обильно и довольно ловко пересыпанном анекдотами разных народов и эпох (где он их только брал, ведь до соответствующих печатных сборников было еще далеко-далеко, но, очевидно, черпал из богатого казарменного опыта); в монологе, касающемся его элементарных, вообще-то, старшинских забот, он, вызвав особенно жалкого в тот вечер Аркашку из строя, патетически опять же вопрошал: «Товарищи воины! Кто мне может ответить, зачем у младшего сержанта Колобова пуговки на манжетах?»
Но, никого из строя не приглашая, сам же себе отвечал: «Затем, чтобы младший сержант Колобов сопли рукавом не вытирал! А почему эти пуговки блестят, товарищи?… Верно. Потому что младший сержант все равно вытирает!»
У казармы чуть потолок не обрушивался от ржанья жеребячьего-ребячьего. Империалисты, небось, ужасались, подумав, что в многострадальной Hungary опять революция с контрреволюцией схлестнулись, и не понять, которая — которая.
Старшина, скотина, конечно, тогда серьезно нарушил устав, воспрещающий делать замечания старшему по званию в присутствии младших по званию. Тем более выставлять на посмешище. Но Аркашке и в голову не пришло жаловаться кому-либо. Наверняка будут ржать и офицеры до самого полковника включительно, а ему, Аркашке, будет только хуже.
Потом, на гражданке, Аркашке довелось услышать исходный, наверное, вариант анекдота про блестящие форменные пуговицы. Там речь о ментах шла. Не о конкретном менте, а — вообще. И все, кто слушал, хохотали. Лишь Аркашка хмурился и губы поджимал. Что, впрочем, не особо удивило, поскольку сложности с восприятием Аркашкой юмора быстро становились заметными всем. Но никто никогда не узнал, что в данном случае дело было совсем в другом…
И все же в отпуск на родину он после двух лет сгонял, видать, кому-то в голову взбрело военно-педагогический эксперимент произвести, мол, вдруг незаслуженное и неожиданное крупное поощрение сделает то, чего не удалось достичь посредством кнута бесчисленных взысканий. Сгонял и перед всеми покрасовался, вокруг дома, где его бывшая возлюбленная прежде жила, находясь, как и подобает отпускнику, в изрядном подпитии, послонялся в одиночестве, вызывающе оря соответствующую слезливую солдатскую песню. И это его немалое счастье, что в доме том никто из родственников изменщицы никогда не жил, а то бы все окна выхлестал Аркашка сдуру. А так песнею дело и кончилось.
А наиболее яркий признак «чмошности» остался-таки. Притом на всю жизнь. Впрочем, он ведь замечался и раньше — в техникуме, а до этого в школе. Даже в детском садике. То есть данную особенность личности, наверное, можно считать характеристической.
Попросту говоря, при множестве положительных врожденных качеств личности, хроническим замарашкой уродился Аркадий Федорович. И всегда, при прочих равных условиях, умудрялся он испачкаться заметно больше, нежели другие дети. За что с первого и по седьмой класс вынужден был отзываться на прозвище Пачкуля-пестренький, данное ему первой учительницей и не казавшееся обидным. А презрительное словечко «чмырь» Аркашка уже в техникуме впервые услыхал, когда их на месяц в колхоз отправили, копать картошку.
Тогда, собирая обоих парней на длительные сельхозработы, мать Анисья Архиповна, по приказу отца, Федора Никифоровича, торжественно достала со дна необъятного сундука две ни разу не одеванные хлопчатобумажные пары. Это были спецовки отца, ежегодно ему выдаваемые на работе — поскольку полагалось — но никогда не носимые. Как же — технорук, мыслимое ли дело — в прозодежде, лучше уж на диагоналевые брюки, а заодно на рукава пиджака аккуратные и совершенно незаметные заплатки положить. И многие другие начальники ходили так, ибо бедность — не порок, к тому ж не преодолены еще последствия войны, только военное обмундирование почти всеми уцелевшими фронтовиками дотла сношено.
При этом отец был явно доволен больше всех: он же и впредь не помышлял облачаться в спецовки, однако и не получать их не мог — мыслимое ли дело что-либо не получать, когда оно по закону полагается — а тут вдруг нашлось разумное применение этим несметным запасам дармовой одежи.
И уже через два дня после начала сельхозработ новый Аркашкин костюм было не узнать. Прочие ребята, одевшись на картошку во что поплоше, через два дня выглядели явно лучше него, хотя вроде бы ничего не делал Аркашка такого, чего не делали другие. Одни и те же осадки моросили с неба на всех, одним и тем же простейшим рукомойником бренчали они по утрам, один и тот же наспех сколоченный нужник предварительно посетив по-быстрому, один и тот же суп хлебали в импровизированной столовой на свежем, иногда весьма свежем воздухе.