Борис Слуцкий и Илья Эренбург - Страница 2

Иное дело, что он не мог не отдать должное законной своевременности статей Эренбурга и верности, которой Эренбург придерживался в отстаивании своей позиции: “Иногда ненависть была естественным выражением официальной линии. Иногда шла параллельно ей. Иногда, как это было после вступления на немецкую территорию, почти противоречила официальной линии”. Речь идет о статье Александрова “Товарищ Эренбург упрощает”, опубликованной не где-нибудь, в “Правде”! Это было грозным знаком почти опалы.

“Когда министры иностранных дел проводят свою линию с такой неслыханной последовательностью, они должны стреляться при перемене линии.

Эренбург не ушел, он отступил, оставшись (1)моральной левой оппозицией(2) к спокойной политике наших оккупационных властей”, – пишет Слуцкий, и пишет опасно, поскольку “левая оппозиция” в партийно-советском вокабуляре – оппозиция троцкистская, а троцкизм – это (все в том же вокабуляре) – не заблуждение, не ошибки и грешки, это – весомая статья обвинения. Борис Слуцкий, знающий историю революции и много думающий о ней, прекрасно понимал, какой парадокс он составил, назвав линию Эренбурга (1)моральной левой оппозицией(2) к спокойной политике оккупационных властей”.

Ведь троцкизм-то, ориентированный на мировую революцию, как раз и был пропитан “древним интернационализмом”. Однако именно “свежая ненависть”, обламывающая “древний интернационализм”, помогла этой революции перешагнуть границы СССР. Этот парадокс был так интересен и важен Слуцкому, что он особенно-то и не задумывался о том, какое определение он дал “линии Эренбурга”. Сам Илья Эренбург должен был усмехнуться, прочитав эдакое.

Он был другом лидера и теоретика “правого уклона” Николая Бухарина. С Львом Троцким у Эренбурга не заладились отношения еще с дореволюционных эмигрантских времен, когда им обоим довелось много и тесно общаться в Вене. Тем не менее завершение главки должно было бы прийтись по душе Эренбургу, пусть бы даже первое предложение и свидетельствовало о непростом отношении безвестного майора Слуцкого к знаменитому писателю Илье Эренбургу:

“Вред эренбурговских статей и польза измеряются большими мерами. Так или иначе, петые им песни еще гудят в ушах наших, еще ничто не заглушило их грозной мелодии. Мы не посмели противопоставить силе ненависти силу любви, а у хладнокровного реализма не бывает силы”.

В главу “Основы” Борис Слуцкий вставил стихотворение “Кельнская яма”. Оно стало подтверждением правоты эренбурговской ненависти. Слуцкий завершает его прозаическим пассажем: “Так какие же сроки нужны для того, чтобы забыть о Кельнской яме? ‹…› Кто из нас, переживших первую военную зиму, забудет синенький умывальник в детском лагере, где на медных крючках немцы оставили аккуратные петельки, – здесь они вешали пионеров, первых учеников подмосковных школ”.

В 1948 году Эренбург вставил несколько четверостиший из будущей хрестоматийной “Кельнской ямы” в свой роман “Буря”. Почему он так поступил? Позднее он писал, что принял это стихотворение за образец анонимного солдатского творчества. Вряд ли. Илья Григорьевич Эренбург был достаточно искушен в поэзии, чтобы понять: проза и стихи “Записок о войне” писаны одной рукой. Он не знал, что стало с тем молодым офицером, который принес ему “своеобразную, едкую прозу”. Офицер исчез. Помечать в тексте романа фамилию автора стихов – опасно: а ну как он репрессирован? Эренбург публикует стихотворение бесфамильно, точно рассчитав: если автор жив, то ему весьма и весьма непросто в послевоенной действительности. Значит, ему стоит напомнить его же собственные стихи о том, что “партком разрешает самоубийство слабым”.

Тем паче что автор этих стихов сам писал об Эренбурге там же, где писал “Кельнскую яму”: “Когда министры иностранных дел проводят свою линию с такой неслыханной последовательностью, они должны стреляться при перемене линии. Эренбург не ушел, он отступил”.

Расчет оказался стопроцентно верен. Борис Слуцкий в это время лежал на диване в Харькове с непрекращающейся головной болью. В таком вот состоянии Слуцкий начал читать новый роман Эренбурга. “Однажды, листая (1)Новый мир(2) с эренбурговской (1)Бурей(2), я ощутил толчок совсем физический – один из героев романа писал (или читал) мои стихи из (1)Кельнской ямы(2). Две или полторы страницы вокруг стихов довольно точно пересказывали мои военные записки. Я подумал, что диван и… головная боль – это не навсегда”. Удивительная ситуация. То, что сделал Эренбург с “Кельнской ямой”, называется плагиат. Он присвоил чужой текст. Но тот, чей текст был присвоен, не только не рассердился: он обрадовался, поскольку понял, что хоть один его текст, пусть и не под его именем, опубликован. Значит, могут быть опубликованы и другие. Он понял: то, что он писал нужно и важно. Он испытал к Эренбургу, напечатавшему его текст, благодарность.

С этого момента Борис Слуцкий принимается снова подбирать рифмы. С этого момента он начинает вновь писать стихи. Важнее важного то стихотворение, которое он вспоминает из написанных первым: “нескладное стихотворение (1)Солдаты шли(2)… Оно сейчас обнаружено. Это – первый, и в самом деле, нескладный вариант будущей блистательной (1)Баллады о догматике(2). Слуцкому не слишком нравился этот вариант, поэтому он не точно привел его первую строчку. Не (1)Солдаты шли(2), но (1)Мадьяры шли(2)…”

Эта баллада написана как раз о том, о чем рассуждал Слуцкий в главке “Эренбург”: о “нашем древнем интернационализме”, о свежей ненависти и… самоубийстве. Тогда Слуцкий не овладел еще в полной мере “немаловажным искусством вычеркивания, искусством, дающимся так редко”, поэтому баллада длинна, и мы можем привести из нее только отрывки:

Мадьяры шли, шагали. Снег косил.

Они сражались, а потом бежали;

Потом – бежали из последних сил;

Потом без сил, понуро шли, шагали

……………………………………….

В ту путаницу перезябших тел,

В ту смесь из оттепели и метели

Внезапно санки легкие влетели!

Полковник Красной армии влетел.

……………………………………..

“Винтовки складывайте в штабеля!

Подсумки и патроны – так бросайте!

Заветные галеты – догрызайте!

Сейчас я поведу вас в лагеря.

Я обещаю хлеб вам!

Грамм шестьсот!

Две миски щей и два стакана чаю

За день труда, лишений и забот.

И так – весь плен.

И так – из года в год.

И сверх того еще вам обещаю:

Рабочие, крестьяне, мужики, -

Вас не в рабы берем – в ученики!”

………………………………………

Удар пришел и настежь растворил

Тугую грудь.

И наземь опрокинул.

И в звездную пыльцу его низринул -

Полковника.

Хоть белый полдень был.

Он кончил сам.

Как принято кончать

При этих шансах у людей породы,

Что за руку знавали Ильича, -

У стажа до семнадцатого года.

Они проталкивают под языки,

Сухие десна сплющивая в раны,

Квадратные, как их же кулаки,

Дареные

и именные

и

Проверенные на живом наганы.

Был белый день, но в звездную пыльцу

Влекло полковника.

И в этой дальней пыли

Он вряд ли слышал, как мадьяры били

Теплыми ладонями по лицу.

Это стихотворение Борис Слуцкий считал “нескладным” и продолжал работать. “Когда написалась первая дюжина стихов, – вспоминал он позднее, – и когда я почувствовал, что они могут интересовать не меня одного, я набросал краткий списочек писателей, мнение которых меня интересовало. Эренбург возглавил этот список. Я позвонил ему; он меня вспомнил”.

Эренбург, конечно, вспомнил того майора, осенью 1945 года принесшего ему здоровенный том своих “Записок…”, в одной из главок которых писал о “вреде и пользе” его, Эренбурговых, статей, называл автора этих статей “моральной левой оппозицией” и рассуждал о том, что в изменившихся обстоятельствах он, Эренбург, вполне мог бы покончить с собой, но вот ведь – проявил мужество, не ушел, но отступил.