Борис Слуцкий и Илья Эренбург - Страница 1

Горелик Петр Залманович родился в Харькове. Полковник, участник Великой Отечественной войны. Кандидат военных наук, доцент. Лауреат премии им. Александра Володина. Живет в Санкт-Петербурге. Печатался в журналах “Звезда”, “Нева”, “Вопросы литературы”, “Новое время”. Составитель книги воспоминаний о Борисе Слуцком “Борис Слуцкий. Записки о войне” (2000), “Борис Слуцкий. О других и о себе” (2005). В “Новом мире” печатается впервые.

Елисеев Никита Львович родился в Ленинграде, живет в Санкт-Петербурге. Критик. Окончил исторический факультет ЛГПИ им. А. И. Герцена. Лауреат прем журнала “Новый мир”. В 2002 году в издательстве “Лимбус-пресс” вышла книга “Предостережение пишущим”. В “Новом мире” печатались статьи “Человеческий голос” (о прозе Сергея Довлатова), “Первый вздох свободы” (о прозе Бориса Слуцкого) и “Между Оруэллом и Диккенсом” (о прозе Елены Ржевской).

БОРИС СЛУЦКИЙ И ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

К 90-летию со дня рождения Бориса Слуцкого

Пятидесятые годы, когда складывались и развивались дружеские отношения только входящего в литературу Бориса Слуцкого и известного писателя Ильи Эренбурга, оказались исторически рубежными. Такими же оказались они и в судьбе Слуцкого.

Государственный антисемитизм и борьба с “безродными космополитами” к началу 50-х достигли апогея. Слуцкий обозначил эти годы как “глухой угол времени – моего личного и исторического… Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдаленных. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и людей моего круга не будет никакого”.

Борис Слуцкий и в этом трагическом тупике умел находить свои плюсы. В противном случае он не написал бы: “Мыслить лучше всего в тупике” – и не окончил бы это стихотворение таким уточнением: “Мыслить лучше всего на лету / в бездну, без надежд на спасенье…” В противном случае он не сформулировал бы с такой отважной иронией: “А нам, евреям, повезло. / Не прячась под фальшивым флагом, / На нас без маски лезло зло. / Оно не притворялось благом. / Еще не начинались споры в торжественно-глухой стране, / А мы – припертые к стене -/ В ней точку обрели опоры”.

Все прочие террорные кампании советской власти, какими бы жестокими они ни были, можно было отнести на счет революционных “перегибов” по пути следования к светлому будущему. В последней сталинской кампании никакого намека на революционность не было. В этой кампании явна, очевидна стала фашистская составляющая режима. Людей готовятся уничтожать за то, что они… люди.

Парадокс Бориса Слуцкого конца сороковых-начала пятидесятых годов состоит в том, что именно тогда он пережил настоящий творческий подъем, именно тогда он стал поэтом Борисом Слуцким со всеми характерными особенностями этого поэта.

Слуцкий о послевоенном времени писал так: “Эти годы, послевоенные, вспоминаются сплошной, нерасчлененной массой. Точнее, двумя комками: 1946 – 1948, когда я лежал в госпиталях или дома на диване, и 1948 – 1953, когда я постепенно оживал.

Сначала я был инвалидом Отечественной войны. Потом был непечатающимся поэтом. Очень разные положения.

Рубеж: осень 1948 года, когда путем полного напряжения я за месяц сочинил четыре стихотворные строчки, рифмованные. Где они теперь?

Потом еще за долгие недели – первое с осени 1945 года нескладное стихотворение (1)Солдаты шли(2).

Стихи меня столкнули с дивана, вытолкнули из положения инвалида Отечественной войны второй группы, из положения, в котором есть свои удобства”.

Каковы эти “удобства”, Слуцкий пишет абзацем ниже:

“Я старался не жить в Харькове. В Харькове был диван, на котором я лежал круглые сутки, читал, скажем, Тургенева. Прочитав страниц 60 хорошо известного мне романа, скажем (1)Дым(2), я понимал, что забыл начало. Так болела голова”.

Стихописание, а вместе с ним и преодоление головной боли оказалось связано с Ильей Григорьевичем Эренбургом, с его романом “Буря” и “Записками о войне” самого Бориса Слуцкого.

Впервые Борис Слуцкий и Илья Эренбург встретились еще до войны. Весной 1940 года в Харькове в небольшой университетской аудитории выступал Эренбург. Он говорил о грядущей неизбежной войне, что после подписания пакта Молотова – Риббентропа было рискованно, рассказывал об испанской гражданской войне. Слуцкий прочел тогда стихотворение “Генерал Миаха”, посвященное главнокомандующему испанской республиканской армии, старому кадровому офицеру, одному из немногих кадровых офицеров, кто остался верен Испанской республике и не перешел на сторону Франко. Кроме того, Слуцкий прочел одно стихотворение своего друга Михаила Кульчицкого… Эренбург в заключительном слове выделил с похвалой обоих. В дневнике Ильи Эренбурга осталась запись об этом вечере: “Стихи Бориса Слуцкого – молодость, романтизм, эклектика”.

Вторая встреча произошла Москве осенью 1945 года. Слуцкий принес тогда Илье Эренбургу “Записки о войне”. У Эренбурга в воспоминаниях есть об этом такая запись: “Я с увлечением читал едкую и своеобразную прозу неизвестного мне дотоле Бориса Слуцкого”. Еще бы нет! Ведь в тексте “Записок о войне” в главе “Основы” целая главка посвящена Илье Эренбургу.

Главка эта не так проста, как может показаться на первый взгляд. “Идеология воина, фронтовика составляется из нескольких сегментов, четко отграниченных друг от друга. Подобно нецементированным кирпичам, они держатся вместе только силой своей тяжести ‹…› Жизнь утрясает эту кладку, обламывает один кирпич об другие. Так, наш древний интернационализм был обломан свежей ненавистью к немцам ‹…›

Один из самых тяжелых и остроугольных кирпичей положил Илья Эренбург, газетчик. Его труд может быть сравнен только с трудом коллектива (1)Правды(2) или (1)Красной Звезды(2). Он намного выше труда всех остальных писателей наших. Для многих этот кирпич заменил все остальные, всем – мировоззрение, и сколько молодых офицеров назвали бы себя эренбургианцами, знай они закон словообразования”.

Остановимся. Самое важное слово в этом отрывке – газетчик. На него Эренбург мог бы и обидеться. Он ведь был не только газетчиком, не только журналистом. Он был поэтом и писал неплохие стихи. Он был писателем и писал романы, пользовавшиеся настоящей, не дутой популярностью. К первому его роману “Похождения Хулио Хуренито и его учеников” писал предисловие Николай Бухарин. Роман “Любовь Жанны Ней” экранизировал знаменитый австрийский режиссер Пабст. “День второй” сделался чуть ли не классикой молодой советской литературы.

Все это Борис Слуцкий, молодой майор армии-победительницы, элиминирует. Он выделяет то самое важное, что было в Эренбурге. Газетчик, журналист. Любопытно, что так же характеризовал Эренбурга и человек, весьма далекий от молодого Бориса Слуцкого, – пожилой Владимир Набоков. Первое, что он ответил на вопрос об Эренбурге: “Гениальный журналист”. Конечно, гениальный, раз его труд можно сравнить с трудом целой газеты, раз ему удалось “положить самый тяжелый и остроугольный кирпич в кладку идеологии фронтовика”. Остается объяснить, что это за “кирпич” и как к нему относится фронтовик Слуцкий.

Неоднозначно. Вот что он пишет: “Все знают, что имя вклада Эренбурга – ненависть. ‹…› Как Адам и как Колумб, Эренбург первым вступил в страну ненависти и дал имена ее жителям – фрицы. ‹…› Не один из моих знакомых задумчиво отвечал на мои аргументы: (1)Знаете, я все-таки согласен с Эренбургом(2). Из этого следует, по меньшей мере, две вещи. Во-первых, что “наш древний интернационализм” обламывался как раз таки “кирпичом” Эренбурга. И во-вторых, что сам Борис Слуцкий не всегда бывал согласен с яростными статьями Эренбурга. Его “древний интернационализм” не очень-то “обламывался” свежей ненавистью.