Борис Пастернак - Страница 8

Главным, определяющим событием во всем этом политическом хаосе стало возвращение в Россию Ленина Он находился в изгнании, жил в Женеве, но немцы помогли ему переправиться на родину, надеясь, что он не преминет сменить курс России от войны к революции. Кто-то из знакомых — наверное, вечно перевозбужденная Елена Виноград — убедил Пастернака пойти на один из первых по возвращении коммунистического вождя митингов, где тот держал речь. Менее экзальтированный, чем его подруга, Борис не был потрясен красноречием трибуна однако понял, что, проповедуя национализацию банков, рабочий контроль над производством, раздел земли между крестьянами, безотлагательный мир и передачу всей власти Советам, Ленин призывает соотечественников не к чему иному, как ко «второму рождению», пусть даже болезненному. Будучи футуристом, хотя и очень осторожным, осмотрительным, Пастернак все-таки не мог не одобрить перемен в традиционной идеологии своих современников. Впрочем, падение Временного правительства, участие огромных масс рабочих в борьбе за идею всеобщего социализма, избрание Троцкого председателем Петроградского совета, создание им Красной гвардии, взятие власти большевиками, несмотря на то, что они составляли меньшинство в Учредительном собрании, — и так до создания политической полиции, всемогущей ЧК, — все эти новшества подруга Бориса, Елена Виноград, жадно и всей душой поглощала, пьянея от них не меньше, чем от стакана водки на празднике свободы, а Пастернак разделял это ее опьянение.

Елена была вдвойне желанна для него: телом и мыслями! Для нее — Борис об этом догадывался, но это его лишь возбуждало — заниматься любовью и заниматься революцией было почти одно и то же, две стороны одной медали, два аспекта одного и того же стремления плоти. На улицах Москвы шли настоящие сражения, войска, оставшиеся верными прежнему режиму, тщетно старались противостоять ордам мятежников, строивших баррикады, грабивших дома «богачей» и казнивших на месте тех, кто внешне напоминал им «буржуев», а Елена все это оправдывала, ссылаясь на благие намерения. Может быть, она испытывала тайное удовольствие при мысли о том, что вот в это самое время, когда Борис осыпает ее поцелуями, совсем рядом с ними, в городе, обыскивают, грабят, арестовывают десятками каких-то незнакомцев, испытывающих такой же сильный страх за свою шкуру, как сильно ее наслаждение от ласк любовника.

Пресыщенный физически, но «недокормленный» морально, Пастернак, как всегда, искал спасения от ужасов жизни в литературе. Но тем не менее он напишет в романе «Доктор Живаго» о чудовищном хаосе этого периода: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали. <…> Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое» [37].

И еще: «Можно было бы сказать: с каждым случилось по две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — это море, в которое должны ручьями влиться все эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности. Море жизни, сказал я, той жизни, которую можно видеть на картинах, жизни гениализированной, жизни, творчески обогащенной. Но теперь люди решили испытать ее не в книгах, а на себе, не в отвлечении, а на практике» [38]. И еще, на этот раз адресуясь к своей героине Ларе: «Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению» [39].

В тени… нет, скорее, в жару, пылу Елены Виноград он набрасывает начало романа, названного им сначала «Три имени» [40], но еще до того — в редкостно счастливом состоянии — сочиняет множество стихотворений для двух сборников: «Сестра моя — жизнь» и «Темы и вариации». В этих стихах, продиктованных вырвавшимся на свободу вдохновением, он хотел, как признается впоследствии Троцкому, воспеть «утро революции» [41]— они о том, как он ощутил воздействие революции на окружающую действительность и на собственное сердце. Вовсе не осуществляя сознательного желания, исключительно поддавшись порыву вдохновения, он испытывает, работая, истинное наслаждение. Все внезапно, все неожиданно: не только для читателя, но и для автора. Игра сюрпризов, созданных поэтом в дар себе самому. Впрочем, Пастернак не совсем впрямую объяснит это в нескольких символических строфах:

Или здесь: