Борьба с подземной непогодой (журн. вариант) - Страница 8

За эти минуты ход извержения заметно изменился. Лава пошла медленнее, зато фонтаны над верхним кратером взлетали все выше, разбрасывая букеты огненных бомб. Склон горы дрожал непрерывно. Виктору захотелось как можно скорее убраться из этих ненадежных мест. Он даже подумал: не бросить ли четвертый аппарат, обойтись без него? Но как раз этот аппарат был самым ценным — он запечатлел на пленке всю историю рождения кратера. Такая съемка производилась впервые в науке. Все сложилось на редкость удачно: на станции вовремя заметили извержение, и Виктор успел поставить приборы прежде, чем прорвался последний кратер. Второю подобного случая можно было ждать десятки лет, как солнечного затмения. Разрозненные и взволнованные наблюдения Виктора у экрана главного аппарата не могли заменить фотодокумента. Драгоценную пленку необходимо было достать. Виктор, как всегда, вспомнил рассуждения Сошина. Сошин не раз говорил, что планы нельзя менять в пути, в дороге часто возникают сомнения — идти дальше, или вернуться, и усталость или боязнь всегда голосуют за возвращение. Так нет же, Виктор не признает доводы страха. Он знает, как нужен науке четвертый аппарат, и добудет его.

— Беги к вертолету, грузи все приборы, — крикнул он. — А я побежал за последним…

— Я помогу тебе, — заикнулся летчик. Но Виктор взял его за плечи и повернул к оврагу. Ковалев заколебался, однако подумал, что прежде чем взлететь, нужно еще вывести вертолет из ниши, развернуть его, запустить моторы. Пригнувшись, как при обстреле, Ковалев побежал к вертолету. Стало как будто тише, мелкие камешки не падали вокруг. Под гору легче было бежать. Через минуту Ковалев спрыгнул в овраг и тут за спиной его грянул громовой раскат.

Падая, он перевернулся. Он увидел лопнувшую гору, словно вывороченную наизнанку. Вулкан выплеснул целое озеро лавы. Стало светлее, чем днем. Ковалеву показалось, что на фоне раскаленной лавы мелькнула человеческая фигурка. Вероятно, только показалось.

Услышав шум моторов над лесом, сотрудники бросились к ангару, возле которого на укатанной лужайке обычно садился вертолет. Через несколько минут металлическая стрекоза повисла над ними. Как всегда, спуск продолжался очень медленно, слишком медленно для тех, кто нетерпеливо ожидал рассказа очевидцев. Но вот колеса стали на землю. Открылась дверца, на снег спрыгнул молчаливый Ковалев.

Зимовщики окоужили его. Посыпались вопросы: «Видели? Сняли? Сколько всего кратеров? Где вас застал последний взрыв? Страшно было?

— А где Шатров? — спросила Тася с удивлением. — Неужели он остался там?

Ковалев медленно снял шлем и ответил, опустив голову:

— Остался. Погиб за Родину смертью храбрых.

Так говорилось о летчиках, его товарищах, отдавших свою жизнь в боях с захватчиками.

Погиб за Родину смертью храбрых!

Крупные, не очень стройные буквы врезаются в базальтовую траурно-черную глыбу. Молоток стучит звонко, безостановочно. Искры дождем сыплются из-под зубила. Надпись высекает Ковалев. Губы его плотно сжаты, зубы стиснуты, под левой скулой прыгает желвачок. Летчик рубит базальт с ожесточением, как будто эта глыба виновата в смерти Виктора. Но под могильным камнем нет ничего. Виктор остался там, где сейчас застывает одетый потемневшей, но еще горячей коркой поток лавы.

За спиной летчика — Спицыны. Катерина Васильевна плачет навзрыд, слезы струятся по мокрым щекам. Ее мужественное лицо сделалось рыхлым и старообразным. Петр Иванович стоит без шапки и сгорбившись, от этого он кажется совсем маленьким. Ветер шевелит седые волосы, на лице у старика недоумение.

— Зачем? — шепчет он с упреком.

Мы никогда не помиримся с тем, что молодые воины гибнут в бою. Зачем погибают храбрые, а не презренные, никому не нужные трусы? Почему в море тонут мореплаватели, зачем разбиваются, падая с неба соколы, а не рожденные ползать ужи? Почему орел живет 33 года, а ворон, клюющий падаль — 300 лет?

Рядом со Спицыным стоит Тася. Она не плачет, это не принято в их суровом роду, и молча, немигающими глазами следит за рукой Ковалева. Губы ее шевелятся. Тася твердит наизусть стихи — некогда забытый в журнале черновик стихотворения о Елене. В черных глазах девушки — осуждение. Тася с ненавистью думает об этой недостойной Елене, не сумевшей оценить такого человека, отравившей своим равнодушием последний год его жизни. В уме у Таси складывается романтическая история: Виктор был в отчаянии, у нею опустились руки, он не берег себя, нарочно шел на опасность…

Но это неверно На самом деле, с того момента, как началось извержение, Виктор ни разу не вспомнил о Елене. Он был занят делом, беспокоился об аппаратах, контролировал себя, припомнил рассуждения Сошина, боялся испугаться, подавлял страх. Он совсем не хотел умереть, но слишком мало думал о своей безопасности. И дорого заплатил за это.

— Был человек и нет человека, — говорит Спицын упавшим голосом. — Канул в воду, словно камень.

Камень канул в воду, и по воде бегут круги — все дальше и дальше. Встают студенты, чтобы почтить память старшего товарища, о гибели Виктора говорят в геологических институтах, в далеком Ташкенте Сошин рассказывает о Викторе новым практикантам:

«Прекрасный парень был — смелый, честный, требовательный к себе, но, очевидно, не в меру, безрассудный, забыл главное качество геолога — осторожность. У геолога одна единственная цель — довести экспедицию до конца. Он обязан беречь себя, чтобы не сорвать экспдиции».

И черноволосый худощавый паренек, совсем не похожий на Виктора, возражает горячо:

— Есть случаи в жизни, когда рисковать необходимо.

— Нет правил на все случаи жизни, — соглашается Сошин.

За тысячи километров от Сошина, в полукруглом доме у Калужской заставы, расхаживает по комнате профессор Дмитриевский. Целый день профессор думает о Викторе. Ему тяжело, грустно, его томят сомнения — не он ли виноват, генерал геологической науки, пославший молодого солдата навстречу опасности. Может быть, он сам должен был бросить работу на год, изучить аппаратуру и поехать на Камчатку. Теперь поздно думать об этом, дело сделано, Виктора не воскресишь. Надо бы, конечно, написать в Ташкент, чтобы оттуда послали работника на смену Виктору. Но, нет второй раз профессор не возьмет на себя такую ответственность. Самому поехать? Но его не отпустят в середине учебного года. И все равно прежде чем он освоит новое дело, прежде чем доберется до Камчатки, извержение может окончиться. Как же быть?

И он ходит из угла в угол, заложив руки за спину, думая все о том же. Наступает вечер, в комнате постепенно темнеет, но Дмитриевский забывает зажечь свет.

— Что же делать теперь? — спрашивает он себя. Но вот решение принято. Повернувшись на каблуках, профессор подходит к телефону, набирает номер…

— Это телеграф? Запишите телеграмму. Срочную. Камчатская область. Село Гореловское, Вулканологическая станция. Прошу тщательно собрать все материалы, связанные с работой Виктора Шатрова, и переслать в Московский университет на имя декана Дмитриевского. Прошу так же, не откладывая, сообщить биографические сведения для большой статьи в «Университетском Вестнике» о Шатрове и значении его работы для советской вулканологии.

Тася получила эту телеграмму вечером после работы — и не поленилась проделать еще раз 6 километров от села до станции. Но Грибова не было дома. Он измерял толщину пепла на ближайших холмах. Спицына увидела надпись «Срочная» и решила вскрыть телеграмму.

— Конечно, нужно сохранить все бумаги, даже черновики и расчеты, — сказал Петр Иванович. — Об этом мы Тасеньку попросим. А восковую модель мы запакуем и отвезем в Москву. Она должна стоять в Политехническом музее. Это хорошо, что там интересуются. Значит, работа не останется без внимания, каждую букву проверят.