Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Страница 34

Тут год не пей, два не пей, а за такое дело выпей...

И он плеснул жемчужной «злодейки» Андрею, решившей разделить судьбу Норушкина Кате, себе и благоухающему дымарём и прополисом новоис-печённому стряпчему Фоме.

Когда староста осведомился: не прикажет ли ба-рин баньку? – детка Катя взвизгнула от востор-га, предвкушая, на что Норушкин леденящим шё-потом заметил, что если она возжелает на полке разврата, это значит – у старичины просто никудышная баня.

Детка сказала: «Бурбон», – и с хрустом откусила проведавший сметану огурец.

Пока суд да дело (топить, выстаивать), Андрей ре-шил показать Кате Побудкино и попросил Фому провести их к дорогим руинам мимо места, где зве-рьё порвало Герасима и его физкультурников.

Вся деревня, казалось, была уже в курсе норуш-кинских планов. Разбившись на кучки и оседлав/об-ступив/обметав завалинки соседних дворов, мужи-ки увлечённо ткали невещественную ткань гряду-щего строительства. Андрей ловил невольно то там то сям выпархивающие кудельки:

– Ты печника-то настоящего видал? Настоящий печник печку не кладёт, настоящий печник печку вьёт!

– Да какой он плотник! Амбар рубит, а тот у не-го винтом завёртывается!

За деревней в небе кругами плавал коршун.

Зайдя окольным – вдоль берега Красавки – пу-тём в лес, Фома провёл Андрея и Катю с полверсты по несусветному бурелому и наконец указал в ело-вой гущине на смердящую, закиданную хворостом, лапником и мхом яму.

– Здесь, – скупо пояснил он.

Вокруг раскачивался и шумел летний лес, просеи-вая комаров сквозь своё сито. Над ямой в косых сол-нечных лучах, продравшихся сквозь ветки, в кото-рых потерялось небо, кружились оплывшие мухи.

– И каким только бесом вас сюда, дураков, за-несло? – в сердцах спросил Норушкин мертвецов. Воспоминание о кончине дяди Павла жарко ударило его по глазам, и в Андрее разом вспыхнула подостывшая было ненависть.

– Герасима, козла, послушались, на клад польстились стародедовский, – ответили из ямы мертве-цы. – А он, блин, и не Герасим вовсе, а чёрт-те что – типа, чучелко соломенное. Наши души неприкаяны, а у него, в натуре, души нет – жёлтый дым только. Мы молимся об избавлении, но Господь неумолим.

– Ой, – сказала Катя.

– Эка, хватились! – усмехнулся Фома.

– Мы хотели... – попытались оправдаться мерт-вецы.

– Мы хотели, мы хотели, даже яйца все вспоте-ли! – Слова Фомы падали тяжело, как камни, и ос-тавляли на земле вмятины. – Тут вам была шелуха от лука, а там теперь – самые слёзы.

– Какой клад? – не сразу подавил смущение Норушкин.

– Герасим сказал: фраера даванём, он нам фа-мильные сверкальцы и рыжьё сдаст. Здесь, мол, у него тайничок, кладка – чёртовой башней назы-вается.

– Ну? И что с вами случилось, банда?

– А больше мы тебе ничего не скажем, – замк-нулись мертвецы, – потому что мертвы, в натуре.

Андрей взглянул на Фому – на лице пчеловода проступила беспощадная, осмысленная свирепость. «То ли планеты так встали, то ли в атмосфере нела-ды, – подумал Норушкин. – Воистину, в России нельзя придумать ничего такого, что не случилось бы на самом деле».

– Чем дальше в лес – тем толще партизаны,– удивительно впопад сказала детка Катя.

Из воздуха, где плавал медленный запах разложе-ния, выскочила внезапная стрекоза, зависла и сдела-ла крыльями над ухом Андрея «фр-р-р», как купю-росчётная машинка.

В Побудкине Андрей показал Кате руины усадьбы и рощу карликовых дубов – когда-то их увидел такими Александр Норушкин, павловский служака, и с тех пор, в уплату долга памяти, что ли, больше они не росли.

А потом их накрыла гроза, тяжёлая и ослепительная, она каждому раздала по молнии, и они, промокшие, возвращались в Сторожиху с молниями в руках, как вестники вселенского грома.

Кстати подоспела баня, Пар был отменный, и веники Андрей выбрал дубовые, шелковистые, чтобы невзначай не ожечь матовую Катину кожу, да и поработал он ими на славу, но детка всё равно возжелала. Не то чтобы по вдохновению (кто отец вдохновения – верх или низ?), забыв себя, как умела, но скорее из какого-то лабораторного, исследовательского интереса, так что Норушкин в самом прямом значении слова почувствовал себя переставляемым туда-сюда предметом любви. Тогда Андрей и понял: о чём бы мы ни говорили и чем бы ни занимались с женщиной – всё это только прелюдия к любовным играм.

А потом была ночь, и луна за окном висела большая, как озеро. Где-то в глубине дома сопел во сне староста Нержан, и в окрестном мире было тепло, спокойно и немолчно, шероховато, по-хорошему тихо, как бывает спокойно и тихо только при живом Хозяине.

– И куда они сигары девают? – засыпая, пробормотала Катя. – Ведь никто не закурил ни разу...

Утром провожать Андрея вышла вся деревня.

– Зимой приеду к вам на лыжах кататься, – улыбнулся Норушкин.

– Гы-гы-гы, – оценили шутку селяне.

Ошалелый бобик счастливо крутил задом; петухи мерялись простуженными глотками.

Вскоре Андрей, Катя и Фома уже входили в прибитое первым ночным заморозком Ступино – куча навоза на ближнем огороде, белом от холодной росы, дымилась, как Ключевская сопка.

Впереди был Новгород. В мире по-прежнему было спокойно и тихо. За окошком билетной кассы автовокзала в корытце для сдачи спал котёнок.

Как правило, жизнь предлагает ничтожный повод для того, чтобы человек решился переломить устойчивый ход своих дней. Так, одному, прежде чем стать Буддой, потребовалось в двадцать девять лет увидеть дряхлого, жалкого, беззубого старика. Другому, чтобы он стал Фемистоклом, жребий, напротив, подсунул красавчика Стесилая, которого уже облюбовал и облюбил беспутный Аристид. А Савонарола, за много лет до того, как объявил себя пророком и с обугленными пятками повис в намыленной петле, непременно должен был получить отказ от спесивого флорентийца Строцци, не пожелавшего отдать за него свою незаконнорожденную дочь. Такова обыденная практика судьбы. Другое дело, что далеко не всегда в череде будничных явлений и малозначащих событий можно безошибочно опознать предзнаменование.

В случае с Ильёй Норушкиным, имевшим свойство подчас становиться маленьким, рыхлым и невзрачным, а подчас – высоким, стройным и обворожительным, поводом к излому течения его довольно заурядной жизни послужил мопс, бросившийся под колёса велосипеда, на котором Илья совершал спортивный променад по дорожкам Гатчинского парка. Норушкин соскочил с седла, велосипед рухнул и отдавил мопсу заднюю лапу.

Однако вернёмся в предысторию.

Окончив гимназию, Илья поступил в Петербургский университет, где, вопреки чаяниям отца, доктора права, занимавшего приличную должность в Министерстве государственных имуществ, принялся изучать не юриспруденцию, а чёрт-те какие историко-филологические пустяки. Отец, впрочем, сперва побудировав для порядка, вскоре смирился – в семье довольно было и одного непутёвого сына Николая, считавшего, что отвага – это умение скрежетать зубами, и мечтавшего завоёвывать страны, ставить в пустынях кордоны и разрушать города. Желание для военного человека вполне естественное, но при этом Николай вёл себя так, что не оставалось ни малейшего сомнения – он не дослужится и до полковника. Родня – особенно в своём женском звене (мать и две тётушки) – вообще негласно считала, будто Николай уродился не в отца (тоже Николая), а в бездетного дядю Георгия, прокуковавшего свой век как распоследний фигляр и отчудившего напоследок в недоброй памяти девятьсот четвёртом году совсем уж непристойное лицедейство.

Так, ввиду чрезмерного разгула вынужденный уйти в отставку из лейб-гвардии Семёновского полка без мундира и пенсии, Георгий Норушкин поселился в Побудкине, где внезапно (здесь именно тот случай, когда распознать предзнаменование не удалось) сделался столь ярым ревнителем христианской веры, что всем чужакам, изловленным сторожихинскими мужиками в окрестностях усадьбы, будь то заплутавший грибник, направленный земским начальством по межевым делам землемер или непутёвый охотник, устраивал обязательную сумасбродную проверку на Божью благодать. Самозваный Торквемада силой препровождал перепуганного сердягу в Ступино, где в церкви Вознесения, поставленной в давние времена архиепископом Елассонским Арсением, принуждал во весь голос петь «Отче наш», а сам тем временем чутко прислушивался к эху. По мнению князя Георгия, сила честного креста – божественная благодать Христова – пребывала с человеком только до тех пор, пока он имел лишь одну печать святого крещения, во время которого отрекался от сатаны и соединялся со Христом. Если же впоследствии человек принимал на себя ещё и печать дьявола, то благодать Спасителя оставляла его, а богоотступничество, как учит Фома Аквинский, грех более тяжкий, чем подделка монеты. Ко всему, Георгий полагал, что освящается только то, что принимает освящение, а всё прочее – нет. Так, принимает освящение вода и становится Агиасмой, но моча не обретает святости; камень способен чудом обратиться в хлеб, но нечистота не может стать святыней. Волей боговдохновенного строительного дара Арсения Елассонского на голос человека, лишённого благодати в силу явного или тайного отречения от Христа либо изначальной осквернённости, преизбытка в нём нечистот (по мнению Георгия, такое возможно), в ступинском храме эхо не откликалось. Пленников, прошедших испытание, Георгий с миром отпускал; об иных свидетельств не сохранилось, а если бы таковые (свидетельства) невзначай нашлись – вполне вероятно, они поведали бы не только о разыскании еретической порчи, но и о чадном смраде auto da fe. Так или иначе, за самоуправство никто с него не взыскивал – ни власть светская, ни духовная, несмотря на то что обиженные принуждением (тот же землемер) жаловались на самодура в управу. В чём было дело – в уважении ли к старинному роду, в корпоративной ли дворянской солидарности уездного и губернского начальства или в хрестоматийной провинциальной скуке, которую Георгий своими выходками отчасти скрашивал, – неизвестно.