Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Страница 29

– Вова, – с надеждой посмотрел на Тараканова Андрей, – налей-ка мне пива.

– А ты посудой кидаться не будешь? – поинтересовался из-за стойки Тараканов. – Тебя пусти в дом, ты все углы зачихаешь.

Тем не менее пиво Тараканов принёс и даже сменил пепельницу.

– Чем же интересен Пушкин для психоанализа? – спросил Андрей.

– Всем, – конкретно заявил Коровин.

– Метафизика создания текста, по сути, та же сексуальность, – снова упёрся взглядом в плинтус Секацкий. – Большинство художников, как известно, спят со своими натурщицами. Те, кто не спит, – вожделеют. Те, кто не вожделеет, – просто отрабатывают повинность, живописуя бесполых истуканов. Замысел текста – та же натурщица, зовущая автора к акту творения – писанию текста, соитию с собственным воображением. Но где кончается сексуальность и начинается скабрезность? Можно, разумеется, вспомнить Александра Сергеевича: «Вчера с Божьей помощью вы...бал Аннушку Керн», – однако это частное письмо, а миру он предъявил: «Я помню чудное мгновенье...» Скабрезность – это пьяная девка, танцующая голой на столе. Сексуальность подразумевает ритуал, который бесстыдство лишь венчает, а явившееся изначально, оно лишает сексуальность прелести эзотерической игры и отменяет ритуал, как досадную помеху, сбрасывает его, как путающуюся под ногами юбку. Сексуальность пропадает в тексте, когда автор, а следовательно и сам текст становятся бесстыдны. Такой текст, как танцующую на столе пьяную девку, приветствуют упыри и пользуют хамы.

– Что говорить? – вступил Коровин. – Возьмём «Дубровского». Сколько этой самой прелести игры в одном только образе дупла, посредством которого герои общаются друг с другом столь – простите, господа – проникновенно. А скажи тут без обиняков и эвфемизмов, приступи сразу к делу – всё пропало. Останется голая Маша, пляшущая посреди заливной поросятины.

– Я не понял – кто из вас завтра ведёт семинар?

– Я веду, – сказал Коровин. – А Сека оттачивает свой инструмент познания.

– А что, Андрюша, – язвительно подал голос от пивного краника Тараканов, – Дубровский-то, поди, на самом деле Норушкиным был?

– Дурак ты, Вова, – старой злостью озлился Андрей. – Редкого ума дурак. Ты же нашей Военной Тайной за три копейки торгуешь. На Мальчиша-Кибальчиша бы равнялся, на его твёрдое слово. Глядишь, человеком бы стал. Плывут пароходы – привет Тараканову!

– Ладно-ладно, – обиделся Тараканов. – Ты ещё скажи, что Норушкины исстари на Руси вражьи козни укрощают, а Таракановы, бесово семя, смуты и супостатов разных наводят. И вообще, вы, Норушкины – сахар земли. Не будет вас – чем сделать жизнь сладкой?

– Так примерно и есть, – сказал Андрей. – Впрочем, материя эта разум мой превозмогает. А Герасиму скажи, пусть сам с Аттилой имущественные споры решает, как в их бандитском деле и заведено.

– Скажу, – пообещал Тараканов, – а то он без твоих наказов пропадёт. – И добавил со значением: – Счастье твоё, что его третий день не видать...

Оставив без внимания токсичное бухтенье совладельца «Либерии», Норушкин долгим глотком отхлебнул из кружки пива.

– Что за тайна такая? – Секацкий подвинул к Андрею блюдечко с сушёными кальмарами.

– Если я скажу, какая ж это будет тайна?

– А Тараканов почему знает? – для ровного счёта задал вопрос Коровин.

– По слабости ему выдал, во хмелю, – сознался Андрей. – А вам я это уже рассказывал...

– Байки его – враньё, – ловя жёлтым ухом колебания пространства, сказал из-за стойки Тараканов. – Несоразмерные больно, как у Геббельса – типа, ложь, чтобы в неё поверили, должна быть чудовищной.

«Что ж ты тогда, стервец, Герасима навёл?» – хотел вспылить Норушкин, но удержал себя, скрепился.

Секацкий мигом устремил взгляд на плинтус и навострил свой инструмент познания:

– Многие считают, что производство истины есть нечто естественное и само собой разумеющееся, а любые отклонения от неё – то есть ложь – есть энергозатратный обходной путь, нечто вроде заплыва против течения или бега в мешке. Однако это не так. Ложь является неотъемлемым качеством человеческого сознания – благодаря ей человек обособился в природе и стал тем, кем стал. Именно ложь для человека – легка, а вот практика истины, напротив, тяжела и мучительна. Недаром большинство эпитетов из сферы истинного представляют собой рабочие термины из лексикона заплечных мастеров Тайной канцелярии. Подлинное, вероятно, именно то, что добывается «под длинной», то есть под плетью. А относительно того, откуда извлекается «вся подноготная», и вовсе нет никаких иллюзий.

– Хорошо с вами, господа. – Андрей залпом допил пиво и облапил арбуз. – Лёгкость в мыслях появляется необыкновенная. Однако неотложные дела требуют моего присутствия в ином месте.

– Дома, что ли? – уточнил Коровин.

– Дома. – Свободной рукой Андрей поднял с пола клетку.

– Что ж ты нагрузился так, дружочек? Сека, подожди пять минут – я этого барахольщика отвезу и мигом обратно.

– На чём отвезёшь? – удивился Андрей.

– Он скутер купил, чтобы на рыбалку ездить, – сказал Секацкий. – Минималист: дачу продал, скутер купил. А пиво всё равно пьёт очень даже алкогольное.

– Безалкогольное пиво, Сека, это первый шаг мужчины к резиновой женщине.

– А что такое скутер? Это катер такой?

– Во времена Среднего царства, Андрюша, – назидательно сказал минималист Коровин, – это называлось «мотороллер».

– Так это мотороллер?

– Да. Только маленький.

– И где он?

– В гардеробе поставил.

Скутер и вправду оказался маленьким и юрким, как плавунец; чтобы по дороге не свалиться, Норушкину пришлось держаться за ворот коровинской мультикарманной рыболовной жилетки зубами.

Дома Андрей закатил арбуз в холодильник, посадил Мафусаила в клетку, задал в кормушку корма, а в поилку – пойла. После чего сел за стол и положил перед собой «Российский Апофегмат». В магазин за человеческой едой он решил сходить позже.

Аккуратно разрезав скальпелем ветхие фальцы пришивных форзацев, он освободил закреплённые в крышках концы верёвок, на которых были сшиты тетради «Апофегмата», и вынул блок из переплёта.

Переплёт был поздний – примерно середина позапрошлого века, – полукожаный, с уголками; крытьё – зернистый коленкор под шагрень со слепым тиснением на первой сторонке. Телячья, должно быть изначально скверного качества, кожа корешка с четырьмя накладными бинтами обветшала, махрилась понизу и сыпалась на сгибах. К тому же Мафусаил успел-таки посадить на корешок блямбу своего бронебойного гуано. Заряд, впрочем, оказался холостой и дыры не прожёг.

Коленкор выглядел относительно прилично, его можно было подлечить, а вот корешок и уголки следовало делать заново.

Решив начать с блока, Андрей сорвал замызганный каптал – всё равно его надо было плести заново, – сделал осторожные разрезы на шитье и отделил сначала первую, а потом и последнюю тетради, державшие пришивные форзацы. Заказ был не из самых мудрёных, но требовал кропотливости.

Перерыв закрома, Андрей только-только успел подобрать подходящую мраморную бумагу для новых форзацев, как в прихожей тренькнул звонок.

За дверью стоял молодой человек в костюме и в галстуке, похожий не то на свидетеля Иеговы, не то на жуликоватого брокера.

– Норушкин Андрей Алексеевич? – поинтересовался брокер.

– Самый он, – признался Андрей.

– Вам премия от асфальтовой корпорации «Тракт». – Брокер вытянул из органайзера запечатанный конверт и заполненный кассовый ордер.

– Вы кто?

– Курьер. Распишитесь, пожалуйста.

– Какая, на хер, премия? – нечаянно нагрубил Андрей. – За что?

– Не знаю. Николай Вениаминович выписал, а я доставил. В конверте деньги и копия приказа.

– Какой, на хер, Николай Вениаминович?

– Хозяин. Наш новый генеральный. Пересчитывать будете?

Крепко помня завет пращуров: дают – бери, бьют – беги, Норушкин, выхватив глазом цифру 500, расписался в расходном ордере и отпустил курьера. По пути распечатав конверт, он вернулся в гостиную, служившую сейчас мастерской, и высыпал содержимое на лист мраморной бумаги. В конверте было пять купюр зелёных американских денег, сотенного достоинства каждая, и сложенная ксерокопия приказа.