Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Страница 26

– Как же терпеть муку этакую? – угрюмо поинтересовался Пахом.

– Тяжко. Нет мочи справлять хуралы их басурманские, по ганьди палочкой тюкать, мантры и микчжимы их богопротивные талдычить, голову брить, чтобы волосы молнию не притягивали – креплюсь из последних сил. А что делать? Человек я служивый – присягал, как и вы, на верность государю. – Чапов выдержал паузу, после чего преобразился – перевернулся со спины и встал на лапки. – Рассказывайте-ка, господа хорошие, всё как на духу. Если кто вам здесь и поможет, так только я.

Не то чтобы Норушкин безоговорочно доверился агенту, но, не чувствуя с его стороны никаких магнетических влияний, был не прочь выслушать хоть какое-то вразумительное объяснение вчерашнему эпизоду. И он рассказал всё – и про кержаков, и про Джа-ламу, и про встречу с убырками, которые на самом деле чотгоры, что, в общем, один хрен, и про бедовую головушку Глеба, а рассказав и одновременно как бы вняв себе со стороны, подумал: «И вправду – что же я ищу в распахнутом пространстве?» Ответа не было.

– Джа-лама демонской силой силён, – сказал, выслушав Норушкина, Чапов. – Он тоже над вами светлого увидел, потому и на чотгоров навёл – вы, князь, для них как яичко ко святой. Спаси и помилуй! – опомнился мастак в благом уструении дхармы и снова перекрестился.

– Какой им прок с меня? Я же не по их желтошапочному ведомству...

– Не скажите, князь, чёрная сила на все исповедания – одна. Разница чуточная – в оттенке. А сильные, которых вам Джа-лама явил, это те самые восставшие ангелы и есть – те, о ком Енох Праведный свидетельствовал. Их Вседержитель связал и в глубокие ямы низринул, ямы эти и зовутся башнями сатаны. Всего башен семь, но одна по известиям – чищеная. Та, где пребывал падший, что открыл людям горькое и сладкое, показал им все тайны их мудрости и научил письму и чернилам, черезо что многие согрешили, ибо сотворены люди не для того, чтобы чернилами закреплять свою верность, а не иначе как ангелы – чтобы им пребывать чистыми и чтобы смерть, губящая всех, не касалась бы их. Но с тех пор люди гибнут через своё знание – через чернила и бумагу смерть пожирает их. Апостол Андрей силою Господа нашего свергнул этого сильного ещё глубже – в самое вражье пекло, в самый ад.

При этих словах агента Чапова в голове у Норушкина из глухих безотчётных глубин наружу выскочила быстрая колючая искра – связующая догадка, способная прозреть тьму какой-то изначальной родовой тайны, – но Николай не удержал искру, и та потухла, ничего не озарив.

– А кто такие убырки? – спросил Норушкин. – То есть по-вашему чотгоры.

– Чотгоры, князь, а по-вашему убырки – злые духи, демоны, выпивающие у людей, совершивших десять чёрных грехов, души и поселяющиеся в их телах.

Что это за «десять чёрных грехов», Николай, стыдясь ложным стыдом обнаружить невежество, досадный «серый грех», спросить не решился.

– Так что рога и обугленные рожи – это так, своего рода маскарад, ритуальный убор, – продолжил Чапов. – Сущность же чотгоров – в их стремлении ко злу и служении сильным. Они в башнях сатаны в заветное время сильным путы послабляют. Известны им и кое-какие слова из того творящего языка, который мы в дацане всем нашим ламством заново воссоздаём – той речью мир стал, из неё вся существенность сплелась. Скажу больше: дело, собственно, не в языке – он, в общем-то, известен, – а в заклинании, в петушином слове, короче – в идиоматике. Говорят, она была открыта посвящённым ещё во времена царя Ньяти-цзанпо, а потом и ими утрачена. Из языка этого Господь у падших ангелов изъял глаголы, оставив только существительные и прилагательные, с которыми много каши не сваришь, так чотгоры теперь им глаголы, образно выражаясь, по словечку носят, а как все снесут, так сильные освободятся и на свой лад всё мироздание перелицуют. Вот и выходит – кто первым речью этой овладеет, тот и будет миру господин. Ну так что, есть мне резон во имя интересов российских здесь сидеть?

– А государю об этом известно? – спросил Николай.

– Я отчёты по своему департаменту направляю – ламе четвёртого тантрийского посвящения, их светлости князю Усольскому. А дальше – Бог весть. – Чапов помолчал, что-то про себя соображая. – Дело нешуточное – полагаю, непременно известно. Даже если государь и непосвящённый.

– Как же это вы допускаете, – опешил Норушкин, – православный государь – и с тантрийским посвящением?

– А что, по-вашему, я или князь Усольский не православные?

– Странно как-то.

– Дело привычки. Желтошапочные тоже у нас под чернецкими рясами кое-где затаились. Что делать – тайны и чудеса Господни по разным землям рассеяны.

С запада на небо наползали тучи, вдали прокатился совсем не апрельский круглый гулкий гром.

– Вот вы, Дементий Иванович, сказали, что язык этот творящий, в общем, известен, – прервал паузу Николай. – Так что бы вам или кому-то иному из вашего департамента благодатью жаждущую землю не напоить? Ведь с такой силой в горле только мелкая и злая душа, не способная ни к каким благородным порывам, оставит всё как есть, без перемены.

– Вы что же, князь, за колдовскую реформацию? – осклабившись, полюбопытствовал посвящённый тантрист Чапов. – А помните Серафима Саровского, великого подвижника благочестия, сопричастного к лику святых? Он говорил, что всё носящее название «реформаторов» и принадлежащее к «бытоулучшительной партии» есть истинное антихристианство, которое, развившись, приведёт к разрушению христианства на земле и отчасти православия и закончится воцарением антихриста над всеми странами мира, кроме России, которая сольётся в одно целое с прочими славянскими землями и составит громадный народный океан, пред которым будут в трепете прочие племена земные.

– Спаси Бог, какая реформация! – не повышая голоса, воскликнул князь Норушкин. – Я знаю, что пулю придумали, чтобы родину защищать, а граммофон – чтобы инвалиды могли оперу слушать. Я о другом – уж если воевать, то той войной, которая сметёт врагов России, которая железным вихрем посечёт не только враждебный восток, но и лицемерный запад. Пусть наконец огонь этой войны положит предел лукавству жёлтого мира, а заодно и торжеству капитала, материализма и избирательной урны.

Пахом, до того молча бросавший в гущу клубящихся небес взгляды, внезапно спросил:

– А Глеб? Где братка мой?

– Да, – спохватился Чапов, – вернёмся к нашим чотгорам. Сродника твоего, паря, – агент повернулся к Пахому, – они, конечно, сгубили, но душу его не выпили, так что нынче она – перед Господом. Должен, однако, предупредить: чотгоры вас теперь искать станут.

– Меня? – мрачно оживился Пахом. – Да я их сам до гроба искать буду! А как найду, потроха их на ёлках развешаю!

– Ну, не ты, положим, им нужен, а князь, – уточнил Чапов. – Только вы же всё равно вместе странствуете. Чотгоры, как я сказал, для сильных глаголы ищут, а князь у нас – больше чем глагол.

– А я? – взревновал Пахом.

– А ты, паря, меньше.

Пахом надулся и засопел в две дырочки. Чапов помолчал, потом внимательно посмотрел на Николая.

– Светлый над вами, князь, указывает, что вы Предвечному дороги и у Него на вас виды. Стало быть, вы для чотгоров первейшая добыча. Если такого, как вы, сильным в жертву принести, то вы предписанного богоугодного дела не сделаете, а им сила вашего светлого перейдёт и замысел Всевышнего о вас. Ведь вы, князь, не более чем фраза на том языке, которым мир стал. Но и не менее. На иных-то и слова даже не нашлось – так, аффиксы ходячие.

– Выходит, я посреди междометий крепким выражением хожу? – осведомился Николай. – Да ещё с персональным ангелом над головой?

– Ангел-то, князь, тоже не более чем фраза.

– Премудрости вашей мне не постичь – не силён в эзотерике, – развёл руками Норушкин. – Подсказали бы лучше, Дементий Иванович, как к башне сибирской подобраться и с сильным совладать, чтобы напасти завтрашние от России отвести – пусть она, матушка наша, тысячу лет, как дыня, лежит на бахче и копит в себе сладкое золото.