Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине - Страница 47

В отличие от большинства декабристов, Ив. Ив. успел спокойно подготовиться, привести дела в порядок, проститься. Я знаю, что, забежав к Энгельгардту, он вспомнил древнеарабский обычай: приговоренного к смерти отпускают (в сопровождении палача) перед казнью домой — и там все вместе пируют, веселятся — до заката…

Прощаясь, Пущин не рассчитывал еще когда-нибудь свидеться, но уходил веселый — слуга же его Алексей, исплаканный весь, просил жандармов — нельзя ли до крепости вещички поднесть?

Устал я, друг Евгений, писать и вспоминать. А назавтра дел сколько! Во-первых, к Наталье Николаевне Ланской с визитом, и завтра же (а не дойду — так послезавтра) — с жандармами в крепость.

В тюрьму идтить — не котомки шить.

Пишу сразу же после Ланских, чтобы не остыли мысли и слова. Хотя устал и печалюсь — но печалиться, ей-богу, некогда. Слушай!

То ли Корф, то ли Матюшка подстроили, что Наталия Николаевна пригласила меня письмом «как близкого друга Александра Сергеевича Пушкина». Пригласила на чай и беседу о предполагаемом сборе средств на памятник.

Хотя дело это, конечно, не узкосемейное, но общероссийское, лицейские все же сочли приличным посоветоваться с детьми и вдовою покойного.

И вот сегодня утром Матюшкин и аз многогрешный подкатываем к подъезду Ланских. Впервые вижу Федернелке при полном вице-адмиральстве. Даже задумываюсь, настоящий это Матюшкин, а не тот ли его фотографический портрет, который получил в Сибири (и готов был расцеловать, если б не боялся испортить изображение своим прикосновением!).

Хорош, хорош Федор Федорыч при полном параде (хотя более всех наших в старости похож на свой лицейский прототип). Хорош, и на миг я сожалею (ей-богу, не шучу — просто забылся!), что не придумано приличной красивой формы для бывших государственных преступников.

Нас проводят — и сразу скажу — детей я не увидел. Дочери, кажется, при мужьях, сыновья — на дежурствах, да и сам генерал Ланской в каком-то комитете. Возможно, впрочем, что Наталия Николаевна нарочно выбрала такой час, чтобы ей и нам было проще о Пушкине толковать. Меня с первой минуты обласкали — «много слыхала про Вас от покойного мужа» и проч. Я же, признаюсь, взволновался-таки: ведь с женой Пушкина знакомлюсь, и сколь естественно, что именно я должен был бы одним из первых на свете ее увидеть, а ежели так — выходит, Александр Сергеевич обязан находиться где-то рядом.

Ладно.

Памятуя, что ты требуешь ответов систематических, отзовусь сперва о внешности (ты, кажется, видел Н. Н. лишь однажды и мельком?).

Из 46 своих лет показывает она, дай бог, тридцать пять: высока, стройна, величава…

Светской женщине вроде бы и не комплимент — а крепка, здорова, и мне понятно, как она (Яковлев сказывал) сразу после родов — на петергофский праздник.

Лицо необыкновенное, очень выразительное, постоянно благородное; она ласкова, временами оживлена, потом — рассеянна. Радость ее сдержанна, даже печальна. Я сперва подумал, что тому виною приличия, грустная тема разговора, но Матюшкин (он давно знаком) говорит, что меланхолический оттенок у H. Н. не исчезает никогда. Я бы даже определил — грусть болезненная, тем более заметная при общем здоровом, стройном складе; как будто предчувствие горестей, точное знание — что их не миновать. Зато голос — успокаивающий. Наталия Николаевна не говорит — журчит. И я ловлю себя на том, что и не важно, что говорит, не обязательно вслушиваться: журчит, и славно…

Возможно, секрет как раз в том, что, чем меньше ее слова требуют внимания, проникновения в смысл, — тем легче и слаще слышать их музыку.

И понял я другой секрет многих о ней рассказов. Перед первой встречей — предубеждение: Пушкин все же из-за нее дрался; если б не она… (А я, думаете, чужд этих размышлений? Еще увидите — вернусь к ним.)

Так вот идут к ней лица настороженные, предубежденные — а она, Психея, зажурчит, зачарует и незаметно уловит; тут отнюдь не обольстительные чары, но вдруг — ты уж и жалеешь ее, и защитить желаешь. И столь удивленным выходит от нее гость, и такую разницу находит между своими чувствами, понятиями до визита и после него, что, стараясь примирить это противоречие, объявляет: «Н. Н. — ангел, и все тут…»

Я слушал, как Одиссей перед сиренами, мысленно привязал себя к мачте и, наслаждаясь журчанием, сохранял разум.

Впрочем, судите сами.

Потолковали о памятнике, и Ланские берутся упростить некоторые требуемые формальности, но самой идее, кажется, рады. Потом H. Н. спрашивает нас, почему же монумент будет в Москве, а не здесь?

После паузы Федернелке мой решился — да как-то уж по-адмиральски:

«Москва родила, Петербург убил». Брякнул и сам испугался, не вышло ли оскорбительного намека. Я, однако, никогда не узнаю, поняла ли Ланская скрытую горечь Матюшкиных слов. Тихо улыбалась, склоняла голову в знак понимания. Тут я вступил и пообещал, что со временем памятник будет и в Петербурге, и в Царском Селе, и в Михайловском, a H. Н. посмотрела мне прямо в глаза: опять-таки никогда не узнаю — поняла ли мой отвлекающий маневр или умеет на нашего брата посмотреть.

Ах, Евгений Иванович, умеет!

— Когда вы, — спрашивает, — в последний раз видели моего покойного мужа?

Рассказываю о михайловской встрече, и, кажется, хорошо рассказываю — во всяком случае лучше, чем написал в своих записках, — а кончил тем, что мы тогда, в январе 25-го, договорились при первом же случае сойтись в Петербурге; и как только меня судьба сюда снова бросила, в декабре 25-го, — сразу написал Александру Сергеевичу «приезжай!». Не скрыл я и того, как радовался, что он не приехал или не получил того письма, — иначе пропал бы в вулкане мятежа…

Да! Да! — Наталья Николаевна припоминает известный рассказ о михайловских зайцах, но — смутно и зовет на помощь старшую дочку от второго брака.

Прелестная 13-летняя Александра Петровна Ланская появляется и затем подсказывает матери. Мне это показалось странным несколько и печальным: что дочь H. Н., да от другого мужа, девочка, родившаяся через восемь лет после гибели Александра Сергеевича, лучше помнит биографию Пушкина, чем ее мать. Но Ланская явно не видит здесь ничего особенного, и я обращаюсь к ней с вопросом, не осталось ли каких-либо бумаг или писем Ал. Серг., касающихся той не состоявшейся поездки в Петербург?

— Видите ли, сударыня, — вдруг загудел мой адмирал, — Пушкин мог поехать, а Ив. Ив. еще не ведал, что будет мятеж 14 декабря — и вот Пушкин выезжает навстречу гибели — очень вероятной гибели. С его характером…

— Да, да! — радуется девочка. — Архип Курочкин сказывал мне, когда мы в Михайловском жили.

— Что за Архип?

— Наш крепостной человек, садовник, он много знал об Александре Сергеевиче, — поясняет Нат. Ник.

Девочка Александра Петровна поведала нам затем, что Пушкин собрался в Петербург сразу после кончины государя Александра и репетировал с Архипом Курочкиным, будто два крепостных едут по хозяйской надобности в Петербург. Архипу-то было легко, он сам себя представлял.

А вот Пушкину пришлось сделаться крепостным человеком Алексеем Хохловым.

— Чьим же крепостным, своим собственным?

— Нет, госпожи Осиповой, из Тригорского.

— Она сама участвовала в этом предприятии?

— Нет, Архип говорил, что обо всем деле кроме них двоих еще знала только старая няня. Билет же самому себе А. С. будто бы своею рукою написал и повторял, что г-жа Осипова ничего не узнает, а узнает, так простит. И еще Архип сказывал, что г-н Пушкин написал себе в билете от роду больше лет, чем имел, и будто бы собирался фальшивую бороду привесить…

— Дальше, дальше, — просил я (очень взволновался, даже забыл об этикете). — Где же Архип?

— Умер в прошлом году.

— Нет ли тех бумаг?

Наталия Николаевна обещает разобрать когда-нибудь целый сундук старых счетов, крестьянских билетов, паспортов и тому подобного.