Большой верблюжий рассказ - Страница 13

Мы вернулись за стол. Кавказцев уже не было. Геля влюбленно посмотрел на меня. Я ему ответил виноватым взглядом. Он спросил, не почитать ли грузинских поэтов. Полинька, явно перепившая, вдруг пожелала знать, с какой стати мне

взбрело - причем совершенно бездарно - изображать из себя грузина.

- Что это за Ладо, хахаха! - затрезвонила она едва не медью. - Это же обычное русское имя Вовка!

Собственно, так оно и было. Ладо - Вовка, Владимир. Но как-то всем я был

Ладо - при полном знании, что Владимир.

- Хахаха! - пыталась вернуть своей медной монете серебряный привкус Полинька. - Я тоже часто выдаю себя за грузинку. У меня это получается лучше.

Я поглядел в окно. Предзакатное солнце, дитя восходного, длинными остывающими тенями повторило акварель заснеженной угрюмой громады уральских лесов, искусно вписав в нее верблюжьецветный камень грузинского храма. Бедняга Тома потерял аппетит, усох и не может более смотреть на воду. Вполне станется, что с этой поры он запьет. Может быть, начнет вечерами сидеть перед телевизором и ждать вестей о наших краях. Можно предположить, что он выучит русский язык и напишет моему отцу гневное письмо, что-де позволяет себе твой сын, сколько можно глумиться над бедным стариком, неужели нет у него и минуты, чтобы приехать? Тома, дети

которого - по рассказам соседей - от его характера специально выпросили себе самые верхние этажи, чтобы без лифта к ним не подняться и в два дня, а лифт изувечили навеки, этот Тома прозевал меня бездарно, как и товарищ Нейман в свое время -Полиньку. И другого шанса жизнь не даст. Никогда. Но как я Тому оставлю? Я пришел утром. Мои персики, тучно политые бессовестной, отведенной не в очередь, водой, мирно шелестели листьями. Маленький сморщившийся Тома спал у себя в саду на скамейке из доски древнего сельскохозяйственного орудия кало, в котором кое-где еще торчали кремневые вставыши. Он спал, а остатки его трапезы - сыр и хлеб - косо поглядывая на меня через виноград и сетку изгороди, клевали дрозды. И Тома их не слышал. И старинное его ружьишко было помечено их глумливыми знаками. Какая там пуля! И как кому об этом скажешь? И как кому скажешь, что всех бездарнее я прозевал мою лю... впрочем:

- Ну, а теперь - к Крутову! - Я встал и пошел платить.

- Старик, - сказал мне Геля, когда я вернулся. - Не слушай эту стерву! - Полинька при этом отозвалась своим "хахаха". - Я тебя понимаю. Нет в мире народа величее русского. Только он может быть и Ладо, и Вовкой. Это народ, который все понимает, всех принимает, но остается самим собой непоколебимо. Остальные против него - дикари. Кичатся перед ним. Презирают его. Но как раз ведут себя так, потому что - дикари. А любой русский Ваня или Вовка это понимает. И прощает. Прости ее. Давай, я тебе почитаю неизданного Пушкина. Потому что против

Пушкина - опять же - эти все... - Он, вероятно, хотел назвать несколько великих западных имен, но лишь пренебрежительно махнул рукой. - Эти все тоже есть дикари. Титаны древности вынуждены с появлением Пушкина потесниться. Давай, старик, я тебе почитаю из неизданного.

Мне ничего не было надо. В целом, конечно, надо было много: или мою лю..., то есть мою симпат... то есть мою лю... ну, в общем, не мою, но лю... Надо было или ее, или - Андхой, Даулатабад, Меймене. Много было мне надо. Но если не это, то мне не надо было ничего. Я обнял Гелю, как брата. Мы взяли с собой местный медовый ликер, венгерское, хорошие закуски и такси. Я сел на переднее сиденье, они все - сзади. Товарищ Нейман, вдруг накушавшийся, оставил Полиньку и замурлыкал песню "Ленин - всегда живой". У пьяного у него - это любимая песня. Когда он ее начинает - значит, считайте: товарищ Нейман накушамшись. После песни что-то с ним произошло. Что-то произошло после песни с ним, моим товарищем Нейманом.

- Геля, - спросил он, - а как быть в этой стране нам?

Я даже оглянулся - он ли это. Никогда за десять лет нашей дружбы у нас этого вопроса не возникало.

- Как быть? - спросил товарищ Нейман.

- Да что вы все ноете! - рассердился Геля. - Что вы все ноете! Я ведь вот не ною! "Как нам быть! Как нам быть!" Да ты посмотри вокруг. Кому ты нужен в вашей Скифии или где ты там живешь, чтобы тебя еще за это преследовали! Русскому Ване, как, кстати, и грузинскому Вано, -Геля посмотрел на меня, - абсолютно навысморк - помните это выражение у Зинаиды Гиппиус, обращенное к германцам: вся ваша хваленая германская мощь русскому солдату навысморк! - так вот, русскому Ване все ваши страдания навысморк. Вы сами все нагнетаете. Не нагнетайте, не суйтесь со своей пятой графой. Ты взгляни на Пушкина. Вот тебе душа русского человека. И этой русской душе все равно, кто ты, лишь бы ты был человеком. Ты слышишь меня, господин страдалец? Человеком!

- Да, но... - что-то хотел робко возразить товарищ Нейман.

- Наплюй и разотри, - оборвал Геля.

- Да, но... - хотел еще возразить товарищ Нейман.

Я поспешил ему на выручку. По его же примеру я изобразил из себя более пьяного, чем был на самом деле, и, будто только очнувшись и не слыша их разговора, я совершенно разухабисто - по крайней мере в моем представлении попросил Гелю почитать грузинских поэтов.

- Начнем с Руставели! - откликнулся он и читал, читал, пока мы не приехали к Крутову, так что заслушавшийся таксист отказался взять чаевые.

- Что вы! - сконфузился он. - Это я вам должен за стихи!

Крутов радостно рассмеялся, неловко оттопыривая локти, прижал меня к себе, сквозь дымчатые очки проникновенно глянул мне в душу. Он знал, что я оттуда, и заранее показывал свое прощение. Мне оставалось неопределенно развести руками, мол, виноват, служба такая - я все еще живой. Товарищу Нейману он не выказал большой радости, хотя руку его тряс долго. В однокомнатной его квартирке, совершенно запущенной и грязной, но весело украшенной последним солнцем, сидел гость из местных. Крутов и он над чем-то работали. Кругом были отпечатанные на машинке и густо правленные ручкой листы. Нам пришлось разгрузиться на стул. Крутов сел напротив меня и с тою же проникновенностью спросил про жизнь. Я повторил свой жест, мол, живой, живой, виноват.

- Разве тебе не хватает ваших скифских баб, Нейман? - спросила зажатая в угол тахты Полинька.

- Но они же от нас далеко и к тому же каменные! - томно отвечал совершенно пришедший в себя товарищ Нейман.

- А ты бы мог мужчину, Нейман? - спросила Полинька.

- Я всех бы мог, - ответил товарищ Нейман своей развернутой программой. - Всех: мужчин, женщин, коз, куриц, мух.

Крутов попытался принудить Полиньку заняться столом - в смысле закусками, а не уборкой на столе, - потому что стол его нельзя было убрать и в год. Он хотел заставить Полиньку, но развернутая программа товарища Неймана позволила Полиньке оставить попытку его без внимания. Я пошел на кухню мыть стаканы. Кое-как пробившись сквозь мусор к раковине, забитой и переполненной помоями, я стал смывать со стаканов сантиметровую налипь. Струя из крана плескала помои на пол. Но я мыл, смотрел сквозь эту налипь и заскорузлое стекло на уходящее солнце и опять мыл, пока они у меня не заскрипели. Еще постоял у окна, вздохнул и пошагал в комнату. Крутов с благодарной ворчливостью - дескать, чего их мыть! - стал разливать, расспрашивая меня про службу и про Свердловск.

- Я, между прочим, Крутов, видел твою Дыронапову! - оторвался от Полиньки товарищ Нейман. - Она вышла замуж и работает в управлении народного образования. Ты помнишь, Крутов, как на вокзале ты вывалил ее вымя наружу и присосался так, что какая-то старушка в ужасе закричала: "Убейте их!"

- Что ты лезешь со своей Дыропановой! - буркнул Крутов.

- Ну так вот, - сказал Геля крутовскому гостю. - У них никогда не было великой истории. Все это блеф.

- А помнишь, Крутов, как ты занимался половой любовью с этой своей Дыропановой прямо в подъезде? - продолжал мемуарный вопросник товарищ Нейман.

- Слушай, старик, - сказал мне Крутов. - Пошлем их всех к черту и давай выпьем вдвоем.