Большой пожар - Страница 60

Выпалив одним духом эту тираду, Володя продолжал:

— Но поскольку вы, Ольга Никола… или просто Ольга, в наших делах собаку, извините, съели и вас не обманешь, признаюсь, что от страху я чуть не отбросил сандалии, не сразу, а тогда, когда зыркнул вниз с 19-го этажа. Мама моя родная, тёща любимая! В жизни ещё так не пугался, разве что когда

— вспомнить жутко! — шмякнул о дверь авоську с бутылками пива. Не волнуйтесь, Ольга, и не меняйтесь в лице, не разбил, только одна чуть треснула, не принял обратно грубиян из «Стеклотары»… С цепочки, что ли, начинать? Впереди лейтенанты полезли, я за ними налегке: «фомич», две спасательные верёвки в мешочках, «Дымок» — это сигареты такие, высшего класса, и фотокарточка жены в боковом кармане. Был я третьим, чувствовал себя человеком, а потом черт дёрнул начинать свою цепочку — это когда лейтенанты на пятой лоджии застряли. За мной Рожков Боря полез, за ним другие на подхвате — словом, «связали» цепочку и стали спускать артистов, как мы их условно называли, потому что в гостиничные номера только артистов поселяли, которые приезжали на гастроли. Мы, конечно, документов на лоджии не проверяли, но из стенгазеты потом узнали, что одного народного артиста спустили, двух заслуженных и сколько-то, не помню, обыкновенных, у которых всемирная слава впереди. И знаете, что в высшей степени странно и даже необъяснимо? Что обыкновенный, то есть менее ценный для зрителя субъект, хочет жить ничуть не меньше, чем заслуженный и даже народный! Один заслуженный одним обыкновенным возмущался: «Без звания, без таланта, на ролях „кушать подано“, а вперёд лезет!» Это потому, что мы того самого «кушать подано» первым спустили, у него сзади так штаны обгорели, что ни в один ресторан не пустят. А народный оказался отличным малым, даже шутил, хотя и зубами лязгал. Фамилию забыл, помню только, что не Смоктуновский и не Гурченко. Вношу поправку! Я вам говорил, что там были одни артисты, но правил нет без исключений, так как администраторы в гостиницах люди исключительно отзывчивые и сердечные, за простое спасибо плюс десятку хоть слона из зоопарка в люксе поселят. Вот капитану, а тогда лейтенанту Клевцову один тип с чемоданом попался, а мне — с тремя ящиками, и в каждом по пуду помидоров, на рынок привёз. Очень сокрушался, четвертной билет, говорит, этой рыжей за полулюкс подарил, а для чего? Чтобы чуть не сгореть в этом полулюксе, будь он трижды проклят! Слезу даже из меня выжал — от сочувствия. Ведь в самом деле чуть не сгорел, я его из полулюкса волоком до лоджии тащил, очумелого, а он отдышался и стал оплакивать ящики, я ведь не для себя, говорит, я для народа, который скучает зимой без помидоров. По-настоящему весёлых случаев больше не было, дальше пошла суровая проза жизни. Одна дама, помню, как встала на штурмовку, так и отключилась — Боря Рожков на лету за рукав норковой шубки поймал, а рукав лопнул, чуть оба не полетели. Боря потом ещё извинялся за шубу, дорогая вещь, а дама после пожара его разыскала и до сих пор письма к праздникам пишет. И ещё случай, когда я стоял на 16-м и одного погорельца за волосы наверх тащил, тоже вырубался, но не от нервов, а от ожогов, страшновато на него смотреть было. А жонглерка, что ли, одна была прехорошенькая, такую я бы тоже, как лейтенант, себе на шею посадил, так нет, для неё лестница как для рыбы вода, любому из нас даст сто очков вперёд… Сколько людей всего спустил-поднял? Для благодарности в личное дело много, для ордена мало, в самый раз на медаль хватило, а мне больше ничего не надо, я человек маленький, сто шестьдесят пять сантиметров. Да, самое главное, чуть не забыл! На кухне поваром отцов брат был, дядя Андрей. Увидел меня, прослезился, «виват Никулькиным!» орал и шницель мне в зубы сунул, когда мы в ресторан побежали.

К тому времени, когда Клевцов и его товарищи бежали к ресторану, газодымозащитники Головина и Баулина уже поднимались на 15-й этаж.

До конца Большого Пожара оставалось минут тридцать.

Потом, когда все останется позади и можно будет трезво оценить боевые действия, Кожухов скажет, что главной своей удачей считает «попадание иа исполнителей» — на первопроходца Клевцова и на сержанта Никулькина, самостоятельно, без подсказок, рискнувшего связать вторую цепочку. О своей же идее он заметит, что «она лежала на поверхности и пришла бы в голову всякому».

А пока, в эти последние тридцать минут, Кожухов испытывал огромное удовлетворение от сознания того, что пожар в главном здании локализован и в пылающий факел высотка не превратилась. И не превратится — теперь, после того как начали тушить 15-й этаж. Кожухов был в этой уверен. И потому, что по внутренним лестницам наверх шли отборные силы, и потому, что ветер стих, и потому, чте интуиция пожарного, никогда не подводившая Кожумва, заверяла его, что до ресторана огонь теперь не дойдёт — его задавят на подступах.

Боевой участок на крыше кинотеатра прекращал своё существование. Десятки людей, спасённых по штурмовкам, были эвакуированы с крыши по автолестнице, Других, отсечённых огнём на 15-м, подняли наверх, а большинство бойцов, осуществлявших эти операции, влились в подразделения, штурмующие высотку изнутри.

Но не успел Кожухов сообщить по рации Чепурину, что спускается вниз, как из эфира послышался голос Баулина: «Первый, я Восьмой, приём!.. Внутренний водопровод на 15-м отказал, работаем одним стволом, срочно нужны рукава на вторую линию!»

Убедившись в том, что Чепурин все слышал и распорядился, Кожухов сообщил ему, что принимает боевой участок на 15-м этаже,, включился в КИП, вошёл в высотку и вместе со связным сержантом Бровиным стал подниматься по внутренней лестнице.

Она была неузнаваема, красавица высотка, с её изящной отделкой, многочисленными панно и витражами, паркетными полами и мебелью, сработанной по эскизам местных художников. Многие помещения превратились в выгоревшие бетонные коробки, полы по щиколотку были залиты водой, с потолков свисали обрывки проводов, а трубы коммуникаций от страшного жара либо полопались, либо скрутились в узлы. Вот такая она, неэстетичная, наша работа, в который раз подумал Кожухов, никого и не позовёшь полюбоваться результатами своего труда — отшатнутся; пострадавший будет во всем обвинять пожарных, которые пришли на помощь слишком поздно, спасённый в лучшем случае поблагодарит и эабудет, а городское начальство, подсчитав убытки, обязательно проворчит, что уж очень пожарные разошлись — и воды слишком много пролили, и паркетные полы, стены изуродовали (а их вскрывали, чтоб потушить огонь в пустотах), и вообще нужно было работать поаккуратней, народное добро все-таки. А о том, что без пожарных от всего этого добра осталось бы одно воспоминание, мало кто подумает, а если и подумает, то непременно напомнит: «Вы же за это деньги получаете». Будто то, что сделал Лавров, Гулин, Клевцов, Никулькин и их товарищи, можно оценить в деньгах…

Сверху спускались бойцы, вынося пострадавших, а лестница была узкая, и Кожухов останавливался, пропуская их; пострадавших, однако, отметил он, для такого пожара было относительно немного — и большинство людей с лоджий эвакуировали, и счастье помогло: поезд с артистами драматического театра из Москвы только в эти минуты прибывал на городской вокзал, об этом рассказал иа крыше один артист, приехавший на сутки раньше товарищей. Не хотелось думать, что произошло бы, окажись в номерах те самые полсотни человек, которые сейчас выходили на перрон.

Поднимаясь и вынужденно отдыхая, пока спускали пострадавших, Кожухов подмечал то, что потом скажет на разборе: вот здесь догорает паркет — не вскрыли и не полили; на 13-м полно дыма — проморгали какой-то очажок; тут валяется крышка от противогаза — значит, кто-то работает с опасностью для жизни, зацепится за что-нибудь, разорвёт дыхательный мешок КИПа и может наглотаться дыма.

На марше перед 15-м Кожухов пропустил двух бойцов, выносивших на руках крупного мужчину.

— Жарко там, товарищ полковник, — доложил на ходу один из них. — Воды мало, только одна рукавная линия.