Большой пожар - Страница 4

— Но все это частности, ерунда. Куда хуже другое: до сих пор гуляет мнение — никем не опровергаемое, вот в чем вся горечь! — что на Большой Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались…

— Плевать, — со злостью сказал Дима Рагозин. — Мы к этому привыкли.

— А мне не плевать! — горячо возразила Ольга. — К чему вы привыкли? Что «пожарные, как всегда, проспали»? Что «приехали, как всегда, к концу пожара»?

— Леля, — выходя из спальни, с упрёком произнёс Дед. — Ребёнку спать не даёте, ораторы.

— За вас обидно, — остывая, тихо проговорила Ольга. — Какие-то вы… беспомощные… Дымом насквозь пропахли, кого ни возьми — обожжённый, битый, а постоять за себя… Дима, чем ты отмечен за Большой Пожар?

— Пятьдесят рублей и замечание. — Рагозин повеселел. — За грубый ответ старшему по званию. А вот Вася и Слава — орлы, из такого дыма без выговора выйти — в сорочке надо родиться!

— А я сто целковых, — не без удовольствия припомнил Дед. — Отродясь таких наградных не получал.

— По двенадцать с полтиной за душу, — подсчитал в уме Слава. — Ты ведь восьмерых вынес, Дед?

— Вася, включай, — спохватился Дима. — Через пять минут футбол начинается, не прозевать бы.

Под полным немого укора взглядом Ольги все притихли.

— Не могу понять, неужели у вас нет хоть капельки честолюбия? — спросила она. — Неужели вы… ну пусть не вслух, а про себя, не мечтаете о том, чтобы о вас, о ваших товарищах узнали? Я-то думала, вы обрадуетесь, поддержите… Позвонить Микулину и сказать, что я отказываюсь?

— Ты, Леля, не обижайся, — примирительно сказал Дед. — У нас так: если за пожар не намылили шею, и на том спасибо. Мы только тогда, когда пламя, заметные, и то для начальства, а потушим — от чужих глаз домой поскорее, копоть отмывать. Некрасивые мы на виду. А звонить Микулину не надо, раз уж ты так настроилась, пиши, что вспомним — расскажем.

Мы переглянулись.

— Дед, как всегда, железно прав, — сказал Дима. — Благословляем Ольгу, ребята?

Ольга впервые за вечер улыбнулась, подошла к письменному столу и достала из ящика толстую тетрадь.

— С чего начнём? — спросила она. — Давайте с Кожухова и 01.

Так была затверждена эта идея — написать про Большой Пожар.

Морякам снятся шторма, полярникам — льды и снега, пожарным — дым и огонь.

Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились разрывы снарядов.

Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар был самый страшный — горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в шестидесяти от города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что не знает, как тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались снаряды, гранаты и мины, по всему полигону со свистом разлетались осколки. Автоцистерна и автонасос, закреплённые за полигоном, уже пытались добраться до очага пожара, но были опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять их манёвр было бы безумием.

А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что бы то ни стало.

Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым непозволительную роскошь.

Выход был один — пойти на смертельный риск.

— Я с тобой, — сказал старый генерал, начальник полигона. — Забудь про мои погоны, рядовым.

Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но для задуманного нужны были профессионалы — лучшие из лучших. Из шагнувших вперёд добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли по-пластунски: впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и сержант Лавров. Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли, думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.

Первым выбыл из строя Гулин — осколок врезался ему в предплечье, и Кожухов отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и, скользнув, чудом её не пробил; третий, к счастью, небольшой и на излёте, распорол сапог Лаврову.

И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперёд бессмысленно, приказал отступить.

Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной этой мысли.

В стороне стоял тяжёлый танк. А что, если снять с пожарной машины мощный лафетный ствол — тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! — и приспособить, привязать его к танковому орудию?

— Шанс, — подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провёл механиком-водителем тридцатьчетверки. — Шанс! — убеждённо повторил он.

Так и сделали. Привязали капроновой верёвкой лафетный ствол рядом с орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров скорчились за башней, чтобы держать рукав — и тяжёлый танк пошёл в атаку на огонь!

По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся — лишь бы ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного ствола и за несколько минут огонь был потушен…

— Сынки, — сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы,

— родные…

— Опять синяков наставил, — жаловалась наутро Люба. — Хоть бы во сне пожары не тушил!

— Постараюсь, — пообещал Кожухов, — мне и наяву их хватает. Юра звонил?

— Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то бросил сына в омут…

— Выкарабкается, — уверенно оказал Кожухов. — Ну, завтракать.

Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно, позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.

— Мне сегодня как-то тревожно, — призналась она. — Береги себя.

— Любаша, — улыбнулся Кожухов, — самое опасное место — это постель. Чаще всего где люди умирают? В постели!

Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность. суетливо, шумно, загазованно — окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный, центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать-семнадцать этажей, умилявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями, возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то, что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным: старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.

Так бы и оделся весь древний центр в стекло и бетон, если бы городские власти не спохватились: несколько улиц объявили заповедными, и уцелевшие старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в первозданном виде. На некоторых домах теперь виднелись мемориальные доски, сообщавшие прохожему об известных людях, здесь проживавших, и о событиях, здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин как бы окунался в прошлое, представляя, что эти дома видели его отец, дед и прадед.

К одному из таких особняков и направлялся Кожухов. Жил он в двадцати минутах ходьбы от УПО — предмет зависти многих товарищей, добиравшихся до работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не требовали, машину не вызывал — потому что вообще любил прогуливаться, и, главным образом, потому, что это время принадлежало не работе, а ему лично. В «Волге» же с её радиостанцией — даже в гости едешь, а вроде бы на работе, в любой момент могут вызвать. Впрочем, «Волга» на всякий пожарный случай ждала его на полпути до УПО — мало ли что…

Перейдя широкую магистраль, за которой начинались заповедные улочки, он неприязненно посматривал на высотные дома, то здесь, то там устремившие в небо железобетонные этажи, и привычно думал о том, что лучше бы люди ограничивали свою фантазию. Как только население города перевалило за миллион, началось повальное увлечение высотками. Конечно, они современны, экономичны и на чей-то вкус даже красивы, но… Вот, скажем, красавец НИИ на девятнадцать этажей — кошмарный сон пожарного! Лучше бы вместо этого красавца построили комплекс из малоэтажных корпусов, а если с местом, с землёй плохо — постройте там, где хорошо. Так нет, все ведомства льнут поближе к центру, и каждое проектирует для себя пирамиду, чтобы перещеголять соседа. Или Дворец искусств, куда со всего города переселились студии, ансамбли, выставки, организации — зачем был нужен этот бетонный монстр? Лет десять назад, когда бывший начальник УПО Савицкий отказывался подписывать проект, главный архитектор на него кричал: «Вы — враг технического прогресса, вы тащитесь в карете прошлого! Вы — главный тормоз на пути развития города!»