Большая нефть - Страница 18

В этот самый момент к геологам приблизился Степан Самарин: старая спортивная сумка с изображением ракетки через плечо, брючки-ботиночки и курточка. Зато взгляд светится.

— Здрасьте, — сказал Степан.

Ухтомский медленно поднял голову от своих записей и уставился на дивное явление.

— Здравствуйте, товарищи, — повторил Самарин. — А как бы мне увидеть самого главного?

Ухтомский перевел взгляд со Степана на своего незаменимого Лялина.

— А это еще что такое? — осведомился он у всезнающего Егора Савельевича. — Откуда вы это взяли, Егор Савельевич?

— Ниоткуда… Я этого ниоткуда не брал, — сказал Лялин.

— Между прочим, я — Степан Самарин. Буду геологом… со временем.

— Ясно, — молвил Ухтомский, возвращая взор обратно к Самарину. — А я — Ухтомский Владимир Архипович. Стал геологом. Уже.

Последнее слово он произнес с особенным нажимом. Самарин, человек интеллигентный, оценил эту легкую игру интонаций и засиял счастливой улыбкой.

— Ну, значит, я — по правильному адресу! — воскликнул он. — Значит, так. Я готов к самой тяжелой работе. Вы можете доверять мне. Я — очень ответственный.

Ухтомский вздохнул, закрыл тетрадь. И заговорил, обращаясь не к Самарину, а к Лялину:

— Вот видите, Егор Савельевич! А вы говорили, будто в Междуреченске нет свободных рабочих рук. Ну как же нет, когда вон какие кадры сами к нам приходят, на добровольной основе… Вы гляньте только на него… По лицу видно, — он указал почему-то на легкомысленные кеды Самарина, — что из самой Москвы!

— Точно, — молвил Самарин, несколько удивленный проницательностью Ухтомского, — из самой Москвы… А как вы догадались?

— Это же очередной романтик, Владимир Архипович, — болезненно сморщился Лялин. Он даже не смотрел на Степана, как будто один только вид московского щеголя причинял ему невыносимое страдание. — Он ведь сбежит через месяц…

— А ничего, что я здесь стою? — осведомился Самарин, перестав улыбаться. — А вы тут меня обсуждаете… Это ведь неприлично!

— Прилично, прилично, молодой человек, все очень прилично… — рассеянно ответил Лялин, по-прежнему на него не глядя.

— Вы, между прочим, делаете выводы, ничего обо мне не зная, — настаивал Самарин. Теперь он обиделся по-настоящему.

Ухтомский неожиданно сказал:

— А ведь он прав, Егор Савельевич. Он прав. Почему мы делаем выводы, даже не дав молодому человеку шанса показать себя? Вдруг он действительно такой ответственный и… как он там еще говорил? Надежный?

Гримасой Лялин выразил глубочайшее сомнение. Но Ухтомский уже принял решение.

— Ставьте его на довольствие… Видите — копытами бьет! Пора грузиться. Машина сейчас будет…

Действительно, к краю поля уже подъезжал грузовик, и рабочие с досадой гасили папироски.

— Ага, — сказал Ухтомский удовлетворенно. — Ну вот что, энтузиаст. Видишь ящики? А вон там — машина. Бери — грузи.

— Ясно, — обрадовался Степан.

Он наклонился, спортивная сумка соскользнула с его плеча и плюхнулась на землю. Лялин посмотрел на это иронически, но промолчал. Ухтомский поверил в паренька. Очень хорошо. Пусть паренек трудится на благо экспедиции. Оплошает — у Лялина появится повод проедать Ухтомскому плешь. Окажется стоящим человеком — тем лучше. Можно подумать, Лялин желает плохого… Просто обстоятельства постоянно так складываются, что пессимист Лялин почти всегда оказывается прав. Впрочем, это частные обстоятельства так складываются. А общее дело все-таки делается. И в конечном счете выходит, что прав оказывается оптимист Ухтомский. Месторождение-то они открыли! И впереди их ждут новые открытия и достижения. А какие трудности придется преодолевать — это дело десятое.

Сейчас семья Царевых состояла из брата и двух сестер — Веры и Вари. Когда-то в Каменногорске это была едва ли не единственная семья, где не пили ни водки, ни самогона. Над «образцово-показательными» Царевыми посмеивались соседи. Предупреждали: совсем уж не пить — не уважать ни земляков, ни себя. «Мы же не за алкоголизм, — говорили матери Царевых ее приятельницы. — Боже упаси! Мой-то как нажрется — так и на человека не похож… Но понемножку — это можно. Даже полезно. Доктора рекомендуют — от давления и от усталости. Аппетит опять же лучше».

Когда все началось?.. Сейчас уж и не вспомнить… Сначала отец перешел на другую работу, менее тяжелую, чем на лесопилке, — устроился в магазин рубщиком мяса. Сразу стало легче жить. Но это только сперва — а потом наступил день, когда он возвратился домой пьяным. В первый раз мать решила не делать из этого «истории». Глеб, старший сын, пытливо разглядывал отца, красного, потного, со слюнявым ртом. Осознавал — папа теперь настоящий мужик. Дочка Вера смеялась, отец показался ей ужасно забавным. А маленькая Варька перепугалась и расплакалась…

Через полгода отца посадили. В магазине обнаружилась большая растрата. Искали виноватого — и, как водится, нашли. После этого начала пить и мать…

Младшие Царевы осиротели, когда Глебу было восемнадцать, Вере — пятнадцать, а Варьке — тринадцать. Глеб пошел на ту же лесопилку, где начинал отец. Фактически он заменил сестрам родителей. В городке об этом знали, уважали Глеба… и подносили ему стопочку, как взрослому.

В отличие от отца, так и сгинувшего где-то в исправительных учреждениях, Глеб Царев пил с умом. Совсем от алкоголя никогда не отказывался, но и меру соблюдал. В двадцать пять он обладал огромной физической силой. Но главной его силой был авторитет: в определенных кругах каменногорских обывателей Глеб Царев пользовался большим уважением. Если он позовет на помощь — придут здоровенные ребята с лесопилки и наваляют кому следует.

Поэтому сестры были за таким братом как за каменной стеной. Но уж и Глеб считал себя вправе решать их судьбу и определять, какой жених подходит сестренке, а какого лучше отшить.

Варька пока была еще маленькая и больших проблем брату не доставляла, а вот с Верой уже начались неприятности.

Сначала-то все оно складывалось наилучшим образом. За Веркой стал ходить один парень с лесопилки, Глебов приятель. Глеб всячески покровительствовал этому союзу, подталкивал Верку к Костяну. Костян ухаживал не без шика — подарил отрез на платье, приглашал в кино и на танцы. В конце концов Вера сдалась.

Глеба как-то очень удачно не оказалось дома, когда Костян в очередной раз провожал Веру после танцев.

— Я зайду, Вер? — спросил он. И, не дожидаясь разрешения, просочился за дверь.

— Ну, я не знаю, Костик, — нерешительно ответила Вера. — Варька дома.

— Да ее небось из пушки не разбудишь, — усмехнулся Костян. — Эти младшие сестренки дрыхнут без просыпа, уж я-то знаю — у меня самого такая… А ты чего стесняешься, Вер? Это ведь у всех бывает…

— У меня… в первый раз, — выговорила Вера, краснея.

— Ну ничего, ничего, — бормотал Костян, пьянея от одного только ее смущения.

Он принялся расстегивать на ней блузку, и Вера, как это говорят, «сомлела».

— Ты только не торопись, — прошептала она.

Костян сказал:

— Не бойся. Тебе понравится.

И повалил ее на тахту.

Он ушел через два часа, довольный, посвистывающий. Вера осталась лежать на тахте. Она даже не встала, чтобы закрыть за ним дверь. Тихонько плакала в подушку. Еще через час возвратился Глеб. От него пахло водкой.

— Вера, ты дома? — бодро спросил он.

Она с трудом села.

— Где ты был?

— Гулял… А ты что такая зареванная?

— Костян… — сказала Вера.

— А, — кивнул Глеб. Он взял из буфета бутылку водки, два стакана, уселся за стол. — Иди сюда, выпьем.

Вера подсела на краешек стула.

— Так ты… все знал? — догадалась она вдруг. — Ты нарочно из дома ушел?

— Можно сказать и так, — кивнул он, наливая водки себе и сестре. — Не плачь, Веруня. Такое у всех бывает в первый раз. Потом точно понравится.

— Ты меня… ему продал! — воскликнула Вера.

— Ты пей! — строго приказал Глеб и ткнул ее в губы стаканом. — Пей, легче будет. Я хочу тебя с Костяном поженить. Он из местных, на лесопилке на хорошем счету, да и связи у него в городе…