Болид над озером - Страница 23

…Место мне хорошо знакомо: ветка Рижской железной дороги близ платформы «Гражданская»… Здесь еще зеленела кое-где трава, у насыпи тянулись ямы, кучи щебня, слева — глухой забор, справа — шпалы. Он лежал у самых шпал.

Я сам не раз возвращался этой дорогой из редакции журнала, где печатали иногда наши статьи об атлантах. Но что ему понадобилось там глухой октябрьской ночью? Этого никто не знал.

Непосредственной причиной смерти был разрыв сердца. Что там случилось? Думаю, мы никогда не узнаем правды. Санин буквально балансировал в последний год на грани жизни и смерти. Вспомнились мне опыты с египетским золотом, вспомнились и другие случаи, которые только теперь как бы приоткрыли завесу над тайной. Я вижу его поздней ночью так ясно, как будто это происходит наяву, а не в моем воображении. Он устал. Его преследуют неудачи, о которых, признаться, я и понятия не имел до поры до времени. Он, в сущности, одинок. Что ему померещилось? Зачем понадобилась ночная прогулка?

Пасмурная, октябрьская ночь, всюду слякоть, лужи, мокрые листья липнут к шпалам… Он точно испытывал судьбу в поздний час близ насыпи, как я испытывал ее месяц назад, когда Рута была в опасности.

Строчки некролога из журнала, где он печатал статьи и очерки об этрусках и латиноамериканских цивилизациях: «… Трагически погиб В. Санин, писатель-историк, автор книг „Сыны леопарда“, „Этрусская тетрадь“, „Восточная Атлантида“. В последние годы он изучал культуру майя и ацтеков…»

Из тьмы веков и тысячелетий доносилось эхо. Теперь это были почти растаявшие отголоски. Но когда-то… не тянулись ли оттуда, из неоглядных далей времени такие же цепкие пальцы судьбы? Эта мысль не давала покоя. Где пределы этого влияния?

И тогда возникала в воображении странная бесконечная цепь и хотелось закрыть глаза, но мысленно — только мысленно — я встречал суровый взгляд Санина, и память моя, и сердце отлетали к истокам недавних событий. Потом — дальше, много дальше… Туда, где нескончаемой чередой уходили в небытие века, племена, народы. И оттуда время грозило нам, прошлое хотело навсегда закрепить свою власть над человеком. И каждый порыв, взлет, движение встречали страшное, незаметное внешне сопротивление: словно будущее было предопределено этими далекими веками и тысячелетиями. И даже бой, огонь, смерть, голод, лишения не всегда могли совладать с невидимым и косным врагом.

У меня кружилась голова, когда я пытался представить себе истинные масштабы восхождения человека к настоящему. Нить времени скручивалась тогда, как от жара, и вот-вот готова была вспыхнуть, исчезнуть: так трудно было тянуть ее от самой Атлантиды к нашим дням. Все терялось в удивительной мгле времен. Двенадцать тысяч лет. Что по сравнению с этим Рим, Афины, Вавилон?

Что я знаю о нем?

Трехлетний мальчик с матерью плывет на пароходе к отцу. Пароход минует пролив Лаперуза, и здесь его останавливает японский военный катер. На всю жизнь осталось воспоминание: жаркое солнце над морем, деревянный настил палубы с бухтами канатов, ящиками, бочками. Люди, сидящие на брезенте… Так проходит день и никто не знает, что будет с кораблем, с людьми.

Потом — раннее детство в стране сопок, распадков, быстрых ручьев и рек. Вот что я прочел в его записной книжке (страницы ее желты от времени): «В серые дни лета, когда не было солнца, моросило или набегали в долину туманы, я дочитывал книгу, дожидавшуюся меня несколько дней, шел в библиотеку и там проникал в узкие затененные проходы между стеллажами. Меня пускали туда как знакомого, я листал книги стоя, а если попадало что-нибудь интересное, садился на подоконник и глотал страницу за страницей. Это были удивительные часы странствий по джунглям и пустыням, южным морям и островам».

Вот запись на последней странице этой же книжки: «Я и не подозревал, что самое удивительное место на земле — голубая долина, которую я видел каждый день. То была она чашей, в которую сыпались легкие северные дожди, то представала в желтом и зеленом свете солнца, опускающегося за оперенные облаками гребни горных лесов и казалась лишь миражом, маревом, прибежищем теней, то, наконец, в прямых полуденных лучах обретала плоть и жарко искрилась, сверкая лентой реки, нитями ручьев на крутых склонах сопок».

Позднее — трудная юность, учеба, работа, тысячи книг, когда он словно ощупью продвигался к своему настоящему призванию, — и там ждали его взлеты, вдохновение, борьба и невзгоды…

У него был настоящий характер, иначе он не смог бы сделать и сотой доли того, что успел. Это далекие голубые и синие горы, лишь издали кажущиеся неприступными, подарили ему бродячую натуру и стойкость. Я раскрыл другую его книжку — и прочел о далекой зиме его детства: «Меня вынесло из распадка на желтую от света равнину, тонкое стекло оплавившегося снега звенело, сверкая под лыжами… Я снял рукавицы. От ладоней шел пар. У черного горелого пня разбрасывал плитки снега, разгребал белые зерна его, искал ягоды…»

…И все дни его жизни описаны в удивительных книжках с пожелтевшими страницами! И потому он для меня остался живым.

Неделю я провалялся в постели: болезнь сковала меня, и врач лишь успокаивал, но не мог ничего поделать. Я вспоминал древние рецепты кроманьонцев: змеиный яд пользовался у них особым почетом. Атланты применяли его с неподражаемым искусством. И я сосредоточивался и представлял, что капли яда просачиваются в мои сосуды, в мой мозг, изгоняя смертельного врага. Имя же этого врага я боялся произносить даже мысленно: иначе, мне казалось, он останется непобедимым. Мне хотелось одолеть его, чтобы дождаться новой встречи с теми, кто путешествует в титановых левитрах от одного звездного острова к другому, как на картине «Корабль с восемнадцатью левитрами в созвездии Центавра. Вид с Земли». Я думал о Руте: удастся ли увидеть ее?

По ночам мне снились эти корабли, их сверкающие следы среди россыпей Млечного Пути таяли и манили, и тогда мне казалось, что тело мое обретало легкость, подвижность, и я мог сам устремляться ввысь и вдаль, подобно тающим лучам, пробегавшим по небосклону. Увы, утром все оставалось на местах. Тусклая заря едва окрашивала стену дома напротив моего окна. Отдернув занавеску, я лихорадочно всматривался в молочно-серую обыденность. Мечта складывала крылья.

Позже, несколько дней спустя, кроманьонский секрет помог мне… Словно кто-то нашептал мне этот секрет во сне, когда я видел город, основанный потомками атлантов. Только теперь он высоко возносил колонны и крыши к ясному небу и был залит солнцем. Змеиный очищающий яд струился в моих жилах, когда я только представлял змею такой, какой она была на булавке Руты, или видел ее как золотой урей — фигурку священной кобры, украшавшую некогда головной убор Нефертити. Я понял назначение алых лент, струившихся по стройной шее вечной женщины, лепестков мака и васильков на ее груди — символов жизни, которая никогда не прервется, стоит лишь однажды познать ее тайну. Не прервется, если не спит разум, если веришь в него.

По неровной стене замка размытым облаком бежала тень опускавшегося моста. Хольгер видел, как она погасила вечерние блики на противоположной стороне рва и, накрыв кусты шиповника, упала к ногам.

Замок Данвеган сохранил первозданный облик: проломы, оставшиеся после давних нашествий, тщательно заделаны, вновь скрипят колеса, опускающие подвесной мост, который ведет во внутренний двор. Над входом, как и сотни лет назад, горит факел, его пламя колеблет ветер.

По винтовой лестнице Хольгер поднялся в просторный зал, голые стены которого украшались древними гербами и головами оленей. В углублении посреди зала неровно дышала открытая жаровня, выпуская вверх красноватые языки, и тусклые отсветы, метавшиеся по полу, выхватывали из полусумрака, казалось, не мертвые плиты — годы и десятилетия, сложенные здесь, как в консервной банке. Вокруг бушевали ураганы и войны, лилась вода и кровь замок прятал в подвалах и башнях следы минувшего.