Бокал крови и другие невероятные истории о вампирах - Страница 12

Мистер Шелли смотрелся в своем платье довольно неопрятно, а лорд Байрон — до крайности смешно, так что по меньшей мере в этом отношении пересуды соответствовали действительности. И тот, и другой были без головных уборов. Пустив лошадей легким галопом, всадники уехали по тропинке, которой мы шли. Оба разговаривали громкими голосами, перекрывая цокот лошадиных копыт, причем голос Шелли звучал довольно визгливо. По правде говоря, ни один не прервал разговора, даже когда они замедлили ход, чтобы, так сказать, объехать нас.

Вот я наконец и увидела столь обсуждаемого лорда Байрона! Незабвенный миг, спору нет. Правда, казался бы куда незабвеннее, если бы настал прежде недавней, впрямь незабвенной встречи! Впрочем, с моей стороны было бы очень некрасиво сетовать на то, что в свете красной восходящей луны мое вселенское ночное светило изрядно поблекло! Лорд Байрон, этот избранник судьбы, — достояние всего мира и, несомненно, всех времен, или, по крайней мере, значительного их отрезка! Моя судьба иная, и я притягиваю ее к груди пылкими девичьими руками!

— Come gentili![21] — воскликнула Эмилия, глядя вслед нашей паре всадников. Пожалуй, не самый уместный комментарий в адрес лорда Байрона или даже мистера Шелли, но ответить было нечего, если бы даже я смогла подобрать итальянские слова, так что наша прогулка продолжилась. Эмилия настолько потеряла страх передо мной, что запела, и довольно красивым голосом, а у меня язык не повернулся ей за это пенять, и вот сосны расступились и впереди показался первый проблеск Адриатического моря, а еще через несколько шагов оно предстало перед нами во всю ширь. (Венецианскую лагуну я отказываюсь воспринимать всерьез). Адриатическое море соединяется со Средиземным. По сути это часть его, так что теперь я могу сказать себе, что видела Средиземное море, которое добрый старый доктор Джонсон называл истинной целью всех странствий. Казалось, мои глаза узрели наконец Святой Грааль, и кровь Искупителя хлынула через край во всем своем золотом великолепии. Углубившись в свои переживания, я долго стояла, ничего более не замечая, и теперь, когда я думаю об этих упоительно-светозарных водах, я снова будто отрешаюсь от мира.

Все, больше не могу писать. Навалилась такая неимоверная усталость, что, невзирая на яркость видения, я могу ей только дивиться. Моей рукой будто кто-то ведет, совсем как далекий Траффио рукой Изабеллы в восхитительной книжке миссис Фремлинсон. Благодаря ему Изабелла смогла оставить запись о тех странных событиях, что предшествовали ее смерти… без каковой записи, как я теперь понимаю, саму книгу, хоть и выдумку, вряд ли бы имело смысл писать вообще. В свете зрелой луны мои простыни и ночную сорочку заливает ярчайший багрянец. Итальянская луна всегда такая полная и всегда такая красная.

О, когда же я снова увижу моего друга, мой идеал, моего доброго гения!

10 октября.

Я видела столь дивный сон, что не могу его не записать, пока не забыла, хотя вроде уже обо всем рассказала. Мне снилось, что он со мной и осыпает мои шею и грудь нежнейшими и вместе с тем невероятно жестокими поцелуями, и нашептывает мне на ухо мысли столь странные, будто они не от нашего мира.

Начался итальянский рассвет: все небо окрашено в красные и пурпурные тона. Дождей давно нет, и такое чувство, что больше не будет. Багряное солнце зовет меня в полет, пока снова не настала осень, а за ней и зима. Лети! Сегодня мы уезжаем в Римини! Да, выздороветь мне предстоит именно в Римини. Что за фарс!

В моей рассветно-красной комнате я снова нахожу на себе кровь, но на этот раз понимаю, откуда она взялась. Это в его объятиях моя душа в радостном приветствии взмывает ввысь, это его объятия нежнейшие и самые жестокие в мире. Как странно, что я могла позабыть о таком блаженстве!

Я встала с кровати в поисках воды и в который раз ее не нашла. А еще я так ослабела от счастья, что чуть ли не падала в обморок и была вынуждена присесть на постель. Через несколько мгновений я более или менее пришла в себя и сумела тихо открыть дверь. Что меня за ней ожидало? Или, скорее, кто? В тускло освещенном коридоре на некотором удалении стояла не кто иная, как крошка-контессина, которую я, насколько помню, не видела с тех пор, как ее мать устраивала soirée à danse[22]. На контессине было нечто вроде темной накидки, и лишь ей и ее совести ведомо, чем она занималась. Впрочем, какая бы веская причина ни привела ее туда, это неким образом связано с тем, почему при виде меня она обратилась в камень. Конечно, я была даже в более полном дезабилье. Даже позабыла набросить что-нибудь на сорочку. К тому же ее усеивали кровавые пятна — будто я была ранена. Когда я пошла к контессине, желая ее успокоить — ведь мы всего лишь две девушки, и не мне ее судить… как и остальных — она убежала с тихим сдавленным вскриком, как будто увидела пред собой саму Смерть с косой, однако все равно постаралась не шуметь — вне сомнения, все по той же веской причине. Глупо с ее стороны, потому что я хотела просто заключить ее в объятия и поцеловать в ознаменование нашей общей принадлежности к роду людскому и этой странной встречи в подобный час.

Ребяческое бегство контессины повергло меня в недоумение — эти итальянки умеют одновременно быть пугливыми bambine и умудренными опытом женщинами — и я, почувствовав слабость, прислонилась к стене коридора. Снова выпрямившись во весь рост, в багряном свете, сочащемся через пыльное окно, я увидела, что оставила на штукатурке алые отпечатки своих выставленных ладоней. Подобное сложно извинить и невозможно удалить. До чего же я устала от этих регул и условностей, которыми была связана до сего времени! До чего жажду той безграничной свободы, что обещана мне в будущем и в которой я нисколько не сомневаюсь!

Все же мне удалось отыскать воду (вилла контессы уже не из тех, где в больших залах всю ночь бодрствуют — или предположительно бодрствуют — слуги) и, воспользовавшись ею, я сделала что могла, по крайней мере, у себя в комнате. Увы, и воды, и сил у меня было мало. К тому же мной начало овладевать беспокойство.

11 октября.

Никаких милых сердцу снов прошлой ночью!

Наш вчерашний отъезд из Равенны сопровождался довольно неприятным недоразумением. Мама дала понять, что контесса одолжила нам свой экипаж.

— Это потому, что ей не терпится от нас избавиться, — сказала мама, глядя на особняк за моей спиной.

— Но, мама, как такое возможно? — спросила я. — Ведь мы и так с ней почти не встречались? Когда мы приехали, ее не было видно, и вот уже несколько дней она не показывается.

— Одно никак не связано с другим, — ответила мама. — Контессе сначала нездоровилось, как часто бывает с нами, матерями. Скоро сама узнаешь на собственном опыте. Однако в последние дни контессу крайне удручало твое поведение, и теперь она хочет, чтобы мы уехали.

Пользуясь тем, что мама по-прежнему смотрит на стену, я показала ей язык — самый кончик, но она ухитрилась это заметить и уже было занесла руку, но быстро вспомнила, что я теперь почти взрослая, и обычными оплеухами меня уже не перевоспитаешь.

А затем, когда мы уже собирались войти в замызганный старый экипаж — о, чудо! — контесса все же соизволила вытащить себя на свет божий, и я заметила, как она перекрестилась у меня за спиной. По крайней мере, она явно считала, что я ничего не увижу. Пришлось сжать руки в кулаки, иначе бы я ей все высказала. Впрочем, с тех пор я не раз задавалась вопросом, а вправду ли она хотела от меня это скрыть. Одно время контесса мне так нравилась, казалась такой притягательной — до сих пор живо это помню — но теперь изменилось все. Оказывается, порой целую жизнь можно вместить в неделю, а то и в одну-единственную незабываемую ночь, если на то пошло. Контесса изо всех сил старалась не встречаться со мной глазами, но я, как только это заметила, ни на мгновенье не прекращала буравить ее злобным взглядом, словно маленький василиск. Она извинилась перед папой и мамой за отсутствие крошки-контессины, которая, по ее словам, слегла то ли с жуткой мигренью, то ли с болями в спине, то ли еще с какой-то хворью — право, мне было все равно! уже все равно! — вне всяческого сомнения, свойственной незрелым итальянским девицам. А папа с мамой отвечали так, как будто их и впрямь волнует здоровье этой глупышки! Еще один способ выразить их недовольство мною, что тут говорить. По зрелом размышлении я считаю, что контессина и ее мама одним миром мазаны, просто контесса успела поднатореть в скрытности и двуличии. Наверняка все итальянки друг дружки стоят, просто надо узнать их лучше. Из-за контессы я так сильно впилась ногтями в ладони, что руки болели весь день и до сих пор выглядят так, будто я схватилась каждой за кинжалы, совсем как в романе Вальтера Скотта.