Бойня - Страница 2
Наутро крысу обнаружили дети. Макс и Лина, пятнадцатилетняя девочка, на тот момент еще не переехала к матери. Крыса, еще живая, но уже дышащая на ладан, сидела, поджав хвост, и дрожала, то ли от боли, то ли от безысходности. Но глазки ее не бегали, она глядела прямо и не шевелилась. Откуда было детям знать – отчего. От клея, немощи или от готовности к броску. Реакция Лины была предсказуема. Она убежала. Макс же присел рядом с крысой и уставился на нее без страха. А спустя секунду зарыдал от жалости. К крысе. Черт ее побери!
Лина позвала отца. Папа прибежал, ясное дело, с какой-то железякой и добил крысу. Макс потом целый день с ним не разговаривал. Ранимое сердце…
Мачеха появилась позднее, когда Кораблев получил генеральскую должность и новую квартиру, с отдельным кабинетом и двумя санузлами.
Эта женщина была красива, но неприспособленна к офицерскому быту. Требовала к себе особого внимания, а после того, как забеременела и родила сына, вовсе села Кораблеву на голову. Она стала упрекать генерала за все подряд. За то, что забрал после развода сына. За ненормированный график службы. За то, что служил не в Белокаменной. Что годами мирился с теперь уже «убогой», на ее взгляд, квартирой, вместо того чтобы обзавестись, как положено, домом на Рублево-Успенском. И еще за то, что воспринимал свою работу и должность не как Эльдорадо, а как территорию воинского долга.
Больше всех страдал Макс. Мачеха не способна была заменить мать. Мальчик скучал, и тоска эта съедала его изнутри.
Как-то, в день своего четырнадцатилетия, он спрятался за дверью спальни, думая, что со службы вернулся отец. Хотел разыграть папу, а в спальне появилась супруга Кораблева. Она, как обычно, прильнула к трюмо и принялась наводить многочасовой бессмысленный марафет из огуречных масок на свою почти девственную кожу. Макс любовался красотой женщины, на мгновение приняв ее за родную мать. Скоро он вышел из-за двери, да так напугал мачеху, что она выдала ему на его день рождения вместо подарка злобную тираду, что травмировала его психику на всю жизнь. Благо не сделала заикой…
– Ах ты, крысенок! – орала она. – Ты здесь никто! А твоя мать – шлюха! Она даже не спрашивает о тебе! Как будто тебя нет! И ты такой же! Прячешься, как крыса, и питаешься объедками с моего стола!
Отец вернулся с работы уставшим и сразу лег спать. Макс закрылся в комнате. Из всех звуков, что доносились до него через плотную дверь, он хотел услышать только телефонный звонок. Хотел снять трубку и услышать ее голос. Никто не позвонил ни поздним вечером, ни глубокой ночью. А он не уснул до утра, услышав под утро знакомый скрежет. Неужто и в этой квартире завелась крыса? Или это была галлюцинация, реализовавшая его тайное желание: чтобы мама появилась рядом. Хотя бы в облике серой крысы, которую он никогда не испугается. Ведь только так мама может пробраться в этот ставший чужим дом. Где его никто не любит и папа не замечает, как ему одиноко, как тоскливо, как ему плохо…
Генерал был занят. Проблем сына, тем более психологических, он не замечал. Макс был здоров, слава богу. Спустя три года он отдаст сына в военное училище. И тот пойдет по стопам отца. Династия!
Что до супруги, то через два года Кораблев устал с ней бодаться. Он подумал: может, в чем-то она и права. Чего держать ее на привязи! Где в наши времена найти боевую подругу, соратницу-декабристку?! Женщины… Они такие, какие есть, и другими не будут. Пройти все до конца вместе с мужем – это для них невыполнимая миссия! Спасибо за сыновей, и точка! Он отправил ее в Москву. Она ведь хотела в столицу – неон и свет рампы манил.
И супруга генерала совсем там не скучала. Что и требовалось доказать… Однако богемная жизнь артистки театра, хоть и Российской армии, отвлекла ее от непомерных амбиций лишь на время. В какой-то момент она снова начала «пилить» генерала. И он повелся на точивший со стороны супруги упрек, внял мотивам, базирующимся на ущербной терминологии всеобщей коррупции. И перевелся в Москву с повышением.
Жена генерала должна ездить на белом джипе и иметь дачу на Рублевке – получи!
Кораблев, попирая собственные принципы, начал зарабатывать деньги, сперва кроя бюджеты по собственному усмотрению, а вскоре ввязавшись и в более серьезные дела. Иногда это были кровавые деньги. Один журналист даже окрестил Кораблева «оружейным бароном». Но это было в прошлом. В прошлом журналиста, замолчавшего навсегда усилиями ребят Дугина, и в его прошлом: Приднестровском, Абхазском, Чеченском…
Он тоже заплатил сполна, потеряв сына. И вина за смерть первенца не давала покоя все это время. А деньги никогда не считались лекарством, к тому же тот капитал, которым располагал генерал, управлялся его супругой. Это значило только одно – что, скорее всего, на счетах уже ничего не было. Она поддерживала только свой статус, пытаясь сравниться с женами его соседей-небожителей, чиновников, которые ничего не стесняются и выставляют напоказ кичливую роскошь.
Избавиться от опостылевшей жизни и гадкого состояния, от всех мыслей и проблем, от неминуемых обвинений в незаконной торговле стрелковым оружием, списанными задним числом танками и бронетранспортерами, в смерти ретивого борзописца… Все обязательно всплывет, ведь они, его влиятельные недоброжелатели, эти ретивые политиканы, действуют с упреждением, и все СМИ в их распоряжении…
Он писал записку сыну. Младшему, живому сыну:
«Сыночек! Прости меня за этот поступок. Возможно, моя ситуация не столь безвыходная, чтобы оставить тебя. Но навлекать на тебя гнев моих врагов в случае, если не успокоюсь и начну им мстить, я желаю еще меньше. Они сильнее и могущественнее меня. Будь осторожен. И сожги это письмо сразу после прочтения.
Я никогда ничего не боялся, не боюсь и смерти. Винить в ней никого не надо. Это мое решение. Я мог бы еще бороться, но устал безмерно. Меня хоть и похоронят с залпом караула, но бросят кости не в родовом склепе почетного некрополя, а за пределами кладбища. Так и должно быть. Бог не простит меня, ведь я сам себя не прощаю. На мне кровь твоего сводного брата, моего старшего сына: сперва я лишил его материнской любви и ласки, запретив общаться с родной матерью, а потом отправил его в самое пекло, соблазнившись ускорением его карьеры и представив, что мой отпрыск неуязвим. Есть и еще ошибки, которые я совершил. Надеюсь, ты не повторишь моей глупости и твои руки не обагрятся невинной кровью. Я же выбор свой сделал. И как видишь, заканчиваю свой земной путь не праведником. Я обуреваем гневом, и его последствия не заставят себя ждать даже после моей добровольной отставки. Традиции русского офицерства заставляют блюсти неписаный кодекс чести, когда душа болит, а совесть гложет. Честь имею. Служу России. А тебе желаю здравия».
Фельдъегерь доставит письмо к КПП Военно-дипломатической академии, именуемой знатоками «Консерваторией». И передаст в руки сыну.
…Генерал стоял в парадной форме перед зеркалом. Старая эмблема с летучей мышью на рукаве. Личное оружие – в руке. Дуло у виска. Выстрел. Нет больше генерала…
Его хоронили за оградой Троекуровского кладбища. Без залпа почетного караула. В присутствии лишь ближайших соратников. Жена на похороны не явилась, сославшись на высокое артериальное давление, артистично назвав свое состояние «мигренью». Сын не мог скрыть слез. Полковник Дугин молчал. Именно он взял на себя все организационные хлопоты. Купил гроб, нанял катафалк и пытался договориться с батюшкой об отпевании.
– Пушкина ведь отпевали. А дуэлянты приравниваются к самоубийцам, батюшка… – уговаривал перед похоронами Дугин.
– Поэт раскаивался и исповедовался перед кончиной, а Марину Цветаеву довел до рокового шага голод, истощение и моральное, и физическое. Помешательство, так сказать. Да и ходатайствовали за нее из епархиального управления. А ваш генерал – некрещеный даже. – Батюшка кладбищенского прихода не соглашался ни в какую.
– А Есенин? Его ведь отпевали… – демонстрировал свои ритуальные познания полковник.