Бой на Калиновом мосту - Страница 61

— Душечка, я выйду, тебя из седла выну; со мной хлеба-соли кушать и спать-опочивать.

— А, девица, хлеба-соли я кушать не хочу, а сном мне дорожку не искоротать. Мне вперед подаваться.

— А, царский сын, не торопись ехать, а торопись кормить!

Приводит его в спальню.

— Ляг ты к стенке, а я лягу на крайчик. Тебе пить, мне есть подам со временем.

— А, девица прекрасна, у Христа везде ночь равна.

— А у меня подольше людских!

Вот у неё кровать походечее. Лег он к стенке, кровать повернула, а он бултых туды, марш, сорок сажен яма глубокая. Вот там сидит сколько время, и порядочно время прошло. Вот его отец во второй раз собирает пир, опять же так же на весь мир.

Опять на этот пир собралась публика: и цари, и царевичи и ко роли, и королевичи — и собрались на этот бал Вот этот государь:

— Вот, ребятушки, кто бы выбрался из избранников и выбрался из охотников в то же самое царство, к этой девице Синеглазке эти вещи достать, живую воду мне царю дать.

Хорошо в этой публике — больший хоронится за среднего, а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит опять его сын середний, Василий Царевич:

— Батюшка! Неохота мне царство в чужи люди дать, вещи [хочу] привезти тебе, в руки сдать.

— Ну, дитя мое милое! Наше добро к нам пойдет.

Вот ходит Василий Царевич по конюшням и выбирает себе коня неезжалого, уздает он узду опять неузданную, и берет он плетку нехлестанную. Опять кладет двенадцать подпруг с подпругою не ради басы, а ради крепости, ради крепости богатырские, славушки молодецкие. Поехал он, царевич, [в] дорожку. Видели, что садился, а не видели, в кою сторону укатился. Вот он опять доезжает до этой горы. На полугоре лежит плита, а на этой плите подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги растани^[67].

Дорогой самому голодному быть — ехать, а в другую — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Вот он обратился: «Как я не поеду на голодном коне, а самому долго не жить, а с девицей спать — эта дорога для меня весьма лучшая!» И опять поворотил — с девицей спать. Доезжает он до терему. Вдруг девица:

— Душечка идет, я выйду, из седла его выну. Хлеба-соли кушать со мной и спать-почивать.

— А я хлеба — соли кушать не хочу, а отдохну, дорожка — не скоро спать.

— А, добрый молодец, царский сын, не торопись ехать, а торопись кормить.

Вот он опять с простого сердцу лег на кровать. А она его опять туды.

— Кто летит?

— Василий Царевич.

— А кто сидит?

— Федор Царевич.

— Ну каково же, братанушка, сидеть!

— Да не худо. С голоду не уморит, да и насыта не накормит — фунт хлеба да фунт воды. Эка, паря, вот попали!

Вот и сидят молодцы-то, царские дети (Дальше рассказывается в тех же точно выражениях, как отец созывает пир и как уже младший сын Иван Царевич вызывается ехать к Синеглазке.)

Доехал [Иван Царевич] до дорог до растани и поворотил он на ту дорогу, где самому голодному быть. Ну и доезжает он до терему. Стоит терем, избушка на курьей ножке, на собачьей голешке.

— Эта избушка — к лесу задом, а ко мне передом!

Эта избушка повернулась к лесу задом, а к нему передом. Обратился он в эту фатерку, и сидит там старушка баба-яга старых лет. Шелковый кужель^[68] мечет, а нитки через грядки бросает.

— А, — говорит, — русского духу не видала: русская костка сама ко мне пришла, И я этого человека изжарю, на белый свет не отпущу.

— Ах ты, бабушка-яга, одна ты нога, ты не поймавши птицу, теребишь ее; а не узнавши ты молодца, хулишь. Ты бы сейчас вскочила, […], столб отдернула, и сителем потрясла, и говядинки принесла, напоила меня, накормила доброго молодца, дорожного, человека, и для ночи постелю собрала; улегся бы я на покой бы, а ты села бы ко мне к изголовью, стала бы спрашивать, а я стал бы сказывать: чей да откуль, милый человек? Как тебя зовут?

Вот эта старушка все дело и справила, его накормила как следует, и к изголовьицу села, и стала спрашивать, как он стал сказывать:

— Чей ты, милый, да откуль, да как тебя зовут? Какие ты земли, да какие ты орды, какого отца, матери сын?

— Вот я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего я государства, царский я сын, Иван Царевич. Поехал я за тридевять земель и за тридевять озер, в дальнее государство к девке Синеглазке за живой водой и за молодой от своего отца-родителя я послом настоящим.

— Ну, дитя моё милое, она, эта самая сильная богатырка, она мне родная племянка, а брату моему дочка; не знаешь ты, получишь ли, милый, добро.

Вот он поутру вставает ранехонько и умывается белехонько. На все четыре [стороны] поклонился и её за ночлег поблагодарил.

— Не стоит благодарности, Иван Царевич! Каждому полагается ночлег — и пешему, и конному, и голому, и богатому. Всяким людям. Оставь ты своего коня у меня, а поезжай на моем коне в эту дорожку. Мой конь бойчее, и палица моя погрузнее.

Вот он оставил у старушки коня, поехал на её коне. Этот конь способнее, лучше его бежит. И идет он близко ли, далеко ли. Не скоро дело деется, не скоро сказка сказывается, и он вперед подвигается. Вот и день до ночи коротается, вот он завидел: стоит впереди терем, избушка о курьих ножках, о собачьей голешке.

— Ах ты терем-избушка на курьих повернись к лесу задом, а ко мне передом, мне не век вековать, одну темную ночь ночевать. Как мне в эту фатерку зайти, так и выйти, как заехать. Так и выехать!

Вот эта фатерка обернулась к лесу задом, а к нему передом, как он подъехал. Вдруг конь услышал и заржал, а этот откликнулся пуще, потому что кони бывали одностадные. Услыхала в фатерке старушка:

«Приехала ко мне, видно, сестрица в гости»; и вышла она, и разговаривают между собой. Не сестрица приехала, а приехал молодец прекрасный.

— Пожалуйте ко мне в палатку.

Коня этого убрала и его к себе пригласила. Встречают по платью, а провожают по уму. Что у ней в доме нашлось, все взяла и накормила, и опять для ночи постелюшку собрала, к изголовьицу и села.

— Чей ты, милый человек, находишься? Чей ты, да откуль, да как тебя зовут?

— А я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего государства, царский сын.

— Куды продолжаешь путь?

— А поехал к девке Синеглазке за живой водой и за молодой, И надо у неё захватить живые воды и молодые, кувшинец о двенадцати рылец.

— А не знаю, милый, как ты получишь? Она сама сильная богатырка. Она мне племянка, моего брата дочка, А в лес съедешь подальше, побольше нарубишь. А у меня есть старшая сестра, ты туда и съедешь, а у меня ночуешь.

Вот он и обночевался у старухи. Поутру он вставает ранехонько, умывается белехонько, на все четыре стороны поклонился.

— Да не стоит благодарности, Иван Царевич! Ночлегу не возят и не носят с собой, везде полагается ночевать, и пешему, и конному; оставь ты сестрицына коня у меня, а возьми моего коня; мой конь ещё бойчее, а палица мод грузнее.

Вот он сейчас и отправился. Вот он и видит опять далеко ли есть. Всю станцию проезжает скоро, все сутки в дороге. Доехал до терема.

— Ах, терем, избушка! Обернись к лесу задом а мне передом. Мне не век вековать, а ночь ночевать Подъехал он к этой фатерке; конь услышал, опять заржал, а этот откликнулся пуще. Вот услышала хозяйка:

— Приехала, видно, сестрица ко мне в гости!

Поглядела — конь ее, а седок чужестранный, и не знает его. Ну, так вот говорит.:

— Пожалуйте ко мне в палату.

Встречают вас по платью, а провожают по уму. Вот что у неё свелось она этого человека напоила и накормила, и собрала этому человеку постельку.

— Чей ты, милый человек, да откуль находишься?

— А я — Иван Царевич: поехал я за тридевять земель, и еду я за тридевять озер, еду я в тридесятое царство, и надо мне воды живые и молодые и кувшинец о двенадцати рылец.

— А где, дитя мое милое?! Вокруг её царства стена три сажени вышины и сажень ширины и стража тридцать богатырей — тебя в ворота не пропустят. А надо тебе ехать в средину ночи да ехать на моем ко — не мои конь через стену и перескочит и в ночное время, и в первом часу ночи. Хоть сегодня ещё переднюй, а сегодняшнюю ночь переправься.