Бой бабочек - Страница 18

Стараясь не испугать мадемуазель, Ванзаров шел шаркая по сцене. И остановился рядом, чуть ближе, чем позволяют приличия.

– Фон-Сарофф! Как хорошо, что вы здесь, – сказала она, не повернув головки.

– Мадемуазель, – только начал он, но ему не дали продолжить.

– Не надо слов, все очевидно…

Кавальери так и стояла, сложив руки на декольте. И упорно смотрела на рогожку, под которой угадывались очертания тела. На немой вопрос: «Она видела?» – от криминалиста было получено немое подтверждение.

– Вы знали несчастную? – произнес Ванзаров то, что обязан был произнести. Раз уж вернулся.

– Что с ней сделали? Какие безжалостные и жестокие люди!

Женщинам нельзя говорить разумные вещи. Они принимают их как личное оскорбление. И итальянки такие же. Ванзаров не стал пояснять, что безжалостный человек всего лишь вздернул барышню на тросе. Остальное довершил равнодушный сквозняк. Разве такое объяснишь красивой женщине. К тому же Ванзаров не знал, как сказать по-французски «сыровяленая».

– Ужасно! – только и выдавил он.

– Это знак мне…

– Что вы, мадемуазель…

– Нет, не спорьте, милый Фон-Сарофф, я знаю, я чувствую. Сначала письмо, а теперь вот это. Они хотят моей смерти.

Набравшись храбрости, Александров подошел и услышал только последние слова.

– Чьей смерти? – спросил он по-русски.

– Госпожа Кавальери боится, что это убийство – предостережение для нее. Дескать, ее хотят убить.

– Господин Ванзаров, спасите меня и театр! – с дрожью в голосе взмолился Александров, подзабыв, как с час тому назад сулил приставу куш, чтобы только чиновник сыска поскорее укатил в отпуск и не сунул нос в грязные делишки. Люди театра такие переменчивые, однако.

– Приставу оставлены точные инструкции.

Александров даже руками всплеснул.

– Ну все, пропал я… Евгений Илларионович мастер в ладоши хлопать, а случись беда, толку с него, как с ребенка.

– Еще раз прошу простить, что так вышло с вашим племянником.

– Не стоит! Платоша быстро оправится…

– У него… падучая?

Георгий Александрович перекрестился:

– Избави Бог! Он с детства не может видеть мертвых… У него на глазах… Ну, это семейная боль наша, позвольте оставить ее в стороне.

– Как видите, истерики, которой вы так опасались, у мадемуазель не случилось.

– Чудо, просто чудо! Вы так на нее положительно влияете…

– Как она вообще на сцене оказалась?

– Да пес ее знает! Как нарочно, унюхала, куда не надо соваться. Ох уж эти итальянки…. Да и испанки тоже хороши. Вот они у меня где, эти звезды, – Александров выразительно показал на горло. – Если бы на русских певиц публика шла, ни за что бы не подписал контракты с этими истеричками. Из наших только Вяльцева залы собирает. Так у нее гастроли на полгода расписаны…

Господа так увлеклись, что позабыли о звезде. Чего делать не следует. Кавальери стоит в трагической позе, а у нее за спиной идет энергичная беседа по-русски, из которой ничего не понять. Мужчины ведут себя неподобающе в ее присутствии!

– Милый Фон-Сарофф! – сказала она, повернувшись и касаясь его руки. – Помните, что обещали защитить меня… Только на вас вся моя надежда.

И она двинулась прочь со сцены. Александров кинулся следом, но был отогнан взмахом ручки.

– Бурная сценическая жизнь у вас, друг мой, – сказал Лебедев, подойдя и помахивая саквояжем. – Что за вопрос был, пока не укатили в свою Грецию?

Ванзаров извлек угрожающее письмо.

– Аполлон Григорьевич, взгляните на почерк. Что скажете?

Прежде чем развернуть, Лебедев достал из глубин пиджака лупу. Какой же криминалист выйдет из дома без лупы? Повернувшись к освещению, он рассмотрел слова через увеличение, поводил лупой по чистой бумаге и, наконец, наставил лист к свету.

– Чудесная угроза, давно так не смеялся, – сказал он, возвращая записку.

– Вердикт?

– Сами что скажете? Вас же водкой не пои, дай только залезть в криминалистику. Что нам скажет по почерку ваша хваленая психологика?

– Проверить хотите? – спросил Ванзаров.

– Хочу, – искренне ответил Лебедев.

– У меня, конечно, нет такой роскошной лупы, как у вас, но и без нее очевидно: рука мужская, молодая, характер резкий, прямой, привыкший к дисциплине и строгости. Вышколенный. Угроза написана изящным, насколько могу судить, французским языком. Что выдает блестящее образование. Ну и любовь к театральным эффектам.

– Кого отнесете к такому набору?

– Военный. Армейский. Не флотский.

– Почему?

– У флотских нет привычки к таким длинным буквам: качка, потому и почерк короткий. Предположу, что разлет штрихов говорит, что это кавалерист.

– Ну и зачем вам я в таком случае? – спросил Лебедев с раздражением.

– Чтобы указать то, чего не вижу.

Лебедев многозначительно поднял палец.

– За что ценю вас, друг мой, так за отсутствие зазнайства. Без старика Лебедева – никуда?

– Никуда, Аполлон Григорьевич.

– Ну так вот… Скажу вам, какого полка кавалерист.

Ванзаров не скрывал легкого недоверия.

– Какого?

– Драгунского Нижегородского. И это – наверняка.

Победа была столь оглушающая, что Ванзарову просто нечем было парировать.

– Неужели научились по почерку полки различать? – только спросил он.

– Не верите? Ну как, лопнула психологика?

Такое нельзя было сносить даже от великого друга. Ванзаров достал листок и стал разглядывать на свет.

– Тут, кажется, от полкового штампа след остался…

Загадка оказалась разгадана так просто, но Лебедев был счастлив: его друг оказался на высоте.

– Вы правы, Ванзаров. Лист свежий, только из типографии. Наш офицер, написав угрозу в стиле опереток, сложил листок пополам. Вовремя сообразил, что подбрасывать письмо со штампом полка – довольно вызывающе. И ровно отрезал штамп. Не заметив, что краска отпечаталась внизу листа. Кто этот отчаянный и глупый герой?

– Понятия не имею, – честно ответил Ванзаров. – Это уже не имеет никакого значения.

Он еще раз повторил просьбу: вскрыть барышню до его отъезда. А напоследок напомнил Лебедеву, в котором часу отходит поезд на Одессу. «Чтоб друг помахал другу платочком на добрую дорогу и обронил слезинку», – как язвительно заметил Аполлон Григорьевич.

Пожелав Левицкому и штабс-капитану Турчановичу больших успехов в деле розыска преступника, а также во всех прочих делах участка, Ванзаров попрощался окончательно. Чем вверг пристава в тяжкие раздумья: как искать убийцу, он не имел ни малейшего представления. Да и желания. Остался единственный выход: искать так долго, чтобы дело закрыли по причине отсутствия обвиняемого. Так Левицкий и решил поступить.

Путешественнику со средствами Петербург всегда рад. Извозчик то и дело указывал приятному господину, который согласился на тройную цену, на дворцы и прочие памятники. И нарочно повез от Никольского рынка кружной дорогой. Пан Диамант только улыбался и внимательно запоминал окрестности. Взгляд его цеплял совсем не архитектурные красоты, а такие скучные вещи, как оконные рамы и двери. Судя по простоте и хлипкости запоров, в столице живут беззаботные люди. Можно было неплохо повеселиться, если бы не пан Обух.

На воровского старшину Диамант не обиделся. Он счел отказ личным оскорблением, которое прощать нельзя. И хоть слышал, что происходит с теми, кто ослушается Обуха, но дело шло на принцип. Дело шло о гордости, о шляхетском гоноре, о чести поляка, в конце концов. Мало того, что царица Екатерина родину закабалила, так теперь воровской старшина дозволения не дает! Тут жизни не жалко, чтобы доказать: варшавскому вору, польскому вору никто не посмеет приказывать.

Диамант – птица вольная, как белый орел гербовый. Летит куда хочет. И клюет там, где пожелает. А если за это жизнью заплатит, головы лишится или найдет конец в холодных водах Невы… Что ж, такая уж участь поляка: погибать на чужбине, но не сдаваться! Костюшко погиб в бою, и ему жизни не жалко. Лишь бы потом варшавские воры песни слагали: как пан Диамант в одиночку в столице проклятой империи подвиг беспримерный совершил! Он этих песен, конечно, не услышит. Не дадут ему с добычей добраться до милой Варшавы, где можно залечь на дно так, что не сыщут. Ловить его будут и полиция, и воры. Но ведь один шанс на удачу есть! А один шанс для поляка – это шанс. У русских – авось, у него – удача. Вдруг вывезет?..