Богословие личности - Страница 54

Исторически трудно решить, считал ли сам Иисус себя Сыном Божьим этого пророчества. Однако церковь, христиане твердо отождествляют Иисуса из Назарета с ожидаемым Сыном человеческим. В Иисусе, который объявил справедливость Божью законом милости, в том, кто обещал Царство Божье нищим, в том, кто был другом изгнанных, отверженных и униженных, в том, наконец, кто был казнен властями и законами этого мира и кто был вознесен в будущее Божье, они видели воплощение Сына человеческого и присутствие человечного человека в бесчеловечном мире. То, что для Даниила было далеким будущим, для них было настоящим, которое наступило в братстве и следовании за Иисусом Христом. То, о чем Даниил только мечтал, для них было новой возможностью в вере во Христа. Даниил мог только надеяться и ожидать будущего. Для них же это будущее Сына человеческого уже началось с приходом Христа. Поэтому в этом будущем они начали уже жить и любить и избавляться от принуждения звериных царств мира. Иисус не идеализируется. Этот распятый человек без всякой власти и славы не представляет собой этически и эстетически красивую фигуру. Поэтому гуманистический идеализм всегда считал распятого Господа неэстетичным и почитание его неэтичным. Это не совмещалось с любовью к добру и прекрасному. И едва ли Иисус может быть образцом бесстрашного человека. Но тем, кто утратил свое человечество и претерпел на себе муки бесчеловечности, красивые картины и примеры не помогают. Христиане видели человечество Иисуса именно в Его страстях и получили свое новое человечество от Его страданий и смерти. Они видели в Нем страдающего раба Божьего:

Сын человеческий, следовательно, это не идеальный сверхчеловек, который кладет конец нищете путем насилия, создающим новую нищету. Он трансцендирует человека тем, что берет на себя болезни и заблуждения озверевшего человека. Он есть Сын человеческий потому, что принимает погибших и отверженных. Он вводит в человеческое царство тем, что принимает на себя скорби и грехи человека и его беззакония. Его владычество не имеет ничего общего с образом правления властителей мира сего. Оно заключается не во власти над властью («Царь царей» или «суперстар»), а в обращении господства в служение, власти – в любовь и требований – в заместительное страдание. Вселенская формула надежды остается: Ему, распятому Господу, Бог дал власть над миром (Мф 28:18). Поэтому все звериные царства мира должны прекратиться с Его приходом. «Кесарь или распятый Господь?» – вот дилемма, которая ставится христианской верой. Иисус, Сын человеческий – это не только частное лицо, как думала либеральная буржуазия XIX в., а богословский и политический вызов. Но этот Сын человеческий есть распятый Иисус. Его власть заключается в безвластии милости, в примиряющей силе страдания и господстве самозабвенной любви. Его царство – это незаметное братство нищих, узников, голодных и кающихся грешников. Изгнанные царствами мира становятся в Его обществе носителями человеческого царства Сына человеческого. Поэтому в заповедях Блаженства говорится:

И именно страдающая фигура распятого Иисуса внесла это стремление к кроткому, неброскому, но истинному бытию человека в надежде на Сына человеческого. И наоборот, надежда на Сына человеческого дала истинно безнадежным надежду Бога на этот мир. Что же это дало христианской антропологии?

С точки зрения как античного, так и современного гуманизма человек есть лишь то, что он сам из себя делает. Поэтому его полное человечество может раскрыться только в конце его процесса гуманизации. Оно предстает перед человеком, какой он есть, как бесконечное требование собственной самореализации. В христианской вере человек раскрывает свое человечество в том, что, несмотря на его бесчеловечность, Бог уже возлюбил его; несмотря на его заблуждения, он уже призван быть подобием Божьим, и несмотря на все царства мира сего, он уже принят в братство Сына человеческого. Любовь делает из нелюбимого бытия любимое. Призыв другого человека делает одинокую жизнь отзывчивой. Распятый Сын человеческий приносит человеку примирение в его безутешности разъединения. Человек может принять себя, несмотря на свою неприемлемость, потому что он уже принят Богом (П. Тиллих). Несмотря на Аушвиц и Хиросиму и отравленных талидомидом детей, он может оставаться верным земле, потому что на этой земле стоит крест Христа. Среди невыносимых страданий мира он открывает искупительные страсти Христа. Это дает ему силу надеяться, когда не на что надеяться, и любить, когда он ненавидит себя. Человек становится человечным, мы говорили, когда он поставлен в положение, в котором отказывается от самообожествления, поклонения кумирам и от выгод, вытекающих из этого. Кто же ставит его в такое положение? Сознание того, что Бог сделал нашу судьбу и нашу вину своими в Иисусе, сознание того, что будущее человека уже началось в распятом Сыне человеческом, примиряет человека и освобождает его от гордости и страха, которые всегда были источником идолопоклонства. Это освобождение мы называем верой. Тот, кто верит, уже не обращается ни к иронии, ни к вызывающей утопии. Он не обращается в духе социально го романтизма к золотому прошлому. Он не эмигрирует внутрь себя, в непорочность сердца. А также не теряет себя в мечтах о лучшем мире. Но удивительным образом он находит «мир в борьбе» и примиряющее «да» в законном «нет». Он находит уверенность среди неуверенности и свое тожество как человека в звериных нетожествах. Поэтому он может отдать себя этому неискупленному миру с любовью, смирением и терпением, без страха потерять себя и без принуждения к самореализации. Ему не надо покупать при знание и любовь Божью, но на основе уже признанного и воз любленного существования он может свободно действовать. Именно в этом заключается существенное отличие христианской возможности для человека.

Есть древняя еврейская притча о том, что мудрому раввину сообщили, будто Сын человеческий, как некоторые говорят, уже пришел. Он ничего не ответил, а открыл окно, посмотрел на мир за окном и, обернувшись, отрицательно покачал головой. Если бы Сын человеческий уже пришел, мир выглядел бы иным, и прежде всего он был бы более человечным. Тогда исчезли бы слезы из мира, и народы сломали бы свои кровавые мечи и сделали бы из них плуги. Для иудаизма, как и моралистического гуманизма, нет места искуплению в неискупленном мире[431]. Но христианство живет тем, что скрытое в образе распятого Господа царство Сына человеческо го уже наступило и уже можно жить по-иному на основе новых возможностей человека. Вера в Иисуса Христа, в Его путь и судьбу, имеет антиципацию[432] или, лучше сказать, фору для наступления царства человечного человека в царствах мира. Этой антиципацией отнюдь не является само царство, но лишь его начало и обоснование. Рас пятый Господь воплощает собой новое человечество, которое отвечает Богу в обстоятельствах человечества, противящегося Богу. Он воздвигает дом среди обстоятельств отчуждения и свободу среди цепей рабства. Но именно благодаря этому люди в силах изменить эти отношения, сделать мир родным домом и уничтожить внутреннее и внешнее рабство. Примирение, говоря богословским языком, есть начало искупления в неискупленном мире, а искупление есть чаемое будущее примирения. Но не признание бесчеловечности мира препятствует этому, а примирение, познаваемое в вере. Тот, кто познал примирение, не может больше удовлетворяться настоящим состоянием мира. Познанная им радость заставляет его сострадать стенающему творению. Примирение без изменения жизни и ее обстоятельств – слабое утешение. Но и изменение без примирения остается противоречивым и легко может привести к терроризму.