Богословие личности - Страница 51

Человек смотрит в себя, оглядывается на свое прошлое, рассматривает окружающий его мир и констатирует с трепетом или облегчением, что во всех отдельных проявлениях своей реальности он может некоторым образом отстраниться от себя самого и переложить ответственность за то, что он есть, на то, чем он не является. Он понимает, что состоялся благодаря чему-то иному. И это иное есть непримиримое, бессубъектное той природы (вместе с «историей», которую он тоже может истолковать как «природу»), из которой он возник. С христианской точки зрения, нет оснований ограничивать притязания эмпирической антропологии определенными материальными или региональными рамками. Нет необходимости выделять то, что признается такими антропологиями (например, «материю» или «тело»), а потом противопоставлять этому некий явно противоположный с эмпирической точки зрения момент, называемый «духом» или «душой».

Впрочем, ходовая христианская апологетика и богословская антропология с определенным правом проводят такое материальное различение, приспосабливаясь к примитивному обыденному мышлению. Но ведь, в сущности, всякая частная антропология (можно еще сказать «региональная», если отвлечься от географического смысла этого слова), например, биохимическая, биологическая, генетическая, социологическая и т. д., смотрит на человека с какой-то определенной точки зрения и не претендует на то, чтобы быть единственной и полной антропологией. Так, социолог будет создавать свою собственную антропологию, свойственную именно его отрасли знания и его методам; но если это мало-мальски разумный социолог, он не станет говорить, что биологическая антропология или антропология моделей поведения – заведомая бессмыслица. Может быть, он даже будет пользоваться этими антропологиями. Но тем самым он как раз и признает, что наряду с его частной антропологией существуют и другие. У каждой из них есть свои определенные методы – по крайней мере предварительные и требующие оговорок. И все же каждая антропология хочет сказать нечто о человеке как целом и не может – поскольку она считает человека чем-то единым – заранее отказаться от высказываний обо всем, что представляет собой этот единый человек. Каждая пытается, таким образом, объяснить человека, исходя из частных данных, разлагая его на элементы в процессе деконструкции и вновь составляя его из частей в процессе конструкции. И каждая региональная антропология имеет на это право. Чаще всего каждая такая антропология вдохновляется тайным желанием не только познать человека, не только мысленно деконструировать, а потом вновь сконструировать его, но и обеспечить себе тем самым реальную власть над ним. Желание всякой антропологии, пусть и носящей региональный характер, объяснить человека как целое оправдано. Ибо человек представляет собой существо внутримирового происхождения, то есть он есть продукт познаваемых реальностей. Он устроен так, что всякая его частная внутримировая детерминированность всегда затрагивает его как единство и целостность. Поэтому частные антропологии остаются тем не менее антропологиями.

У философии и богословия нет внутри этого человека никакой заповедной зоны, которая, как святая земля, была бы принципиально закрыта для этих иных антропологий. Однако человек, будучи окружен со всех сторон этой детерминированностью, которая, казалось бы, разрушает его, делает все человеческое продуктом окружающего мира, так что из сферы ее влияния не требуется и вообще нельзя что-либо изъять, – человек, тем не менее, ощущает себя личностью и субъектом. Если мы отдаем себе отчет в том, что человек есть личность и субъект, то это не частная констатация, которую можно было бы изолировать, исключив при этом все остальные частные антропологии и создав еще одну подобную частную антропологию. Нужно всегда помнить о своеобразии этого опыта и о связанном с этим своеобразии его конкретного усвоения. Человек может, правда, не видеть того, что он собой представляет; точнее говоря, он может не замечать того целого, которым он помимо прочего и преимущественно является. Познанное может оказаться в то же время и незаметным, оттесненным на задний план, – не в смысле глубинной психологии, а в гораздо более общечеловеческом и обыденном смысле. Можно быть чем-то, и в то же самое время не замечать этого, не проявлять к этому интереса, не заниматься этим. У человека в такой ситуации, можно сказать, не проявляется его первоначальный опыт. С одной стороны, об этом опыте можно говорить только на языке слов и понятий, но при этом то, что имеется в виду, не подлежит выражению одними лишь языковыми средствами. И, естественно, получается так, что люди не хотят или не могут выразить словами, на уровне своей понятийной объективации, именно такой скрытый, всеобщий опыт, словно молчащий, а не говорящий о себе вслух.

Еще не настало время говорить обстоятельно об этой особенности человеческой самоинтерпретации, о том, что самое исходное и естественное может быть одновременно самым незаметным, легче всего оттесняемым на задний план. Здесь пока нужно только обратить внимание на возможность экзистенциального «нежелания замечать», чтобы с таким нежеланием сразу же не столкнулось то, что предстоит сказать о личностности, субъектности человека.

Человек познает себя в качестве субъектной личности именно тогда, когда он представляет себя продуктом совершенно чуждого ему. Тот момент, что человек еще и знает о своей радикальной детерминированности, не объясняется ведь самой этой детерминированностью. Если он конструирует себя через деструкцию, то этот процесс еще не объясняет того обстоятельства, что человек совершает это деструктивное конструирование самостоятельно и знает об этом. Человек осознает себя как субъект и личность именно тогда, когда он испытывает себя как нечто чуждое и производное, когда он изначально открывает двери всем вообразимым способам анализа эмпирических антропологий, сводящим и разлагающим человека на чуждые ему элементы, даже тогда, когда такой анализ фактически еще не доходит до конца, – в самом факте, что человек уступает своим эмпирическим частным антропологиям право и дальше продолжать его объяснять и сводить к чему бы то ни было, деконструировать его и строить заново в некой реторте духа, а в будущем, не исключено, и на практике. Но человек может и не замечать того, что он есть личность и субъект именно потому, что этот факт предстает ему как раз в виде собственной (пусть кажущейся) противоположности.

Если человек анализирует и подвергает сомнению сам себя, если перед ним открываются безбрежные дали такого вопрошания о самом себе, то это означает, что он уже охватил своим взором себя самого и все мыслимые моменты такого анализа или эмпирического самоконструирования, а тем самым утвердил себя в качестве чего-то большего, нежели простая сумма таких анализируемых компонентов его реальности. Именно эта «представленность-самому-себе», это видение совокупности всех своих условий, эта обусловленность показывают, что человек больше суммы своих факторов. Ибо конечная система, образованная отдельными, отличимыми друг от друга элементами, не может находиться с собою в таких отношениях, как человек в опыте своей множественной обусловленности и сводимости на нечто ему чуждое. Конечная система не может представить сама себя в качестве цельности. Конечная система имеет окончательно заданную отправную позицию и, исходя из нее, обладает некоторым отношением к определенному результату (который может состоять всего лишь в поддержании существования самой системы), но не к своей собственной отправной позиции. Она не задает вопросов о себе самой, она не есть субъект. Опыт радикального сомнения и постановки человека под вопрос – это достижение, невозможное для конечной системы как таковой.

Разумеется, было бы недопустимой подменой понимать эту возможность взгляда извне ограниченной системы данных, воспринимаемых порознь, как какой-то особый, отдельный элемент эмпирического человека. Правда, именно так часто поступает схоластическое богословие, когда говорит о духе или бессмертной душе человека так, как если бы то, что под этим подразумевается, было непосредственно помещенным в себе самом и эмпирически ясно выделенным элементом целостности человека; такой подход объясним педагогической необходимостью, но в конечном счете он примитивен. Однако именно в том случае, если мы не согласимся с этим примитивным дуализмом, в сущности, греческой, а не христианской антропологии, а будем знать, что человек как единство всегда существует в виде вопроса, который лишает силы все мыслимые эмпирические частные ответы (не своим позитивным содержанием, а самим радикализмом своего вопрошания), – тогда-то мы встретимся с человеком как субъектом, как субъективностью тех самых множественных объективностей, с которыми имеют дело эмпирические гуманитарные науки. Возможность как-то относиться к самому себе и иметь дело с самим собой – это, с одной стороны, не есть некий элемент наряду с прочими и не может быть таковым, но тем не менее потому-то это и есть реальность, составляющая субъектность человека в противовес вещности того же самого человека, которая также имеет место.