Богиня победы - Страница 15

Сердце у меня ёкнуло. Сочинения я не писал и не сдавал.

— В целом я довольна, — продолжала Мария Николаевна. — Много интересных, вдумчивых работ. Правда, не обошлось и без курьёзов. Вот Саша Лобанов пишет: «Мы любим природу за то, что её можно спилить. Потом из неё делают бумагу, а из бумаги — книги, тетради и учебники…»

Хохот в классе стоял невообразимый. Все, наверно, пытались представить, как Сашка пилит природу.

— Тихо, успокойтесь. Очевидно, Саша, мы всё-таки пилим деревья, а бумагу изготовляем из древесины. Потом, разве природа — это только деревья? И самое главное, разве мы любим деревья только за то, что их можно спилить и сделать бумагу? А вот сочинение Лены Субботиной. Очень толковая работа. Да, Лена тоже пишет и о бумаге, и о полезных ископаемых, и о богатстве морей и океанов. Но она не забывает об эстетической ценности природы, о её красоте. Поэтому мы должны любить природу и относиться к ней бережно. Как говорится, все мы дети природы.

Потом Мария Николаевна ещё долго говорила о нравственности и о значении природы в творчестве великих писателей, а я уже начал подумывать, что может она и не заметила отсутствия моего сочинения. Но зря я так подумал. Мария Николаевна вдруг перестала говорить о нравственности и сказала:

— Между прочим, Титов, почему у меня нет твоего сочинения? Ты что, не сдавал?

«Профессиональная память», — с сожалением подумал я и, вздохнув, сказал:

— Не сдавал.

— Почему?

Тут я решил, что терять мне нечего, пара обеспечена, и заявил:

— Потому что нельзя так спрашивать: за что мы любим природу. Любим, и всё тут. Ни за что. И писать тут нечего.

— Так, так, — Мария Николаевна сняла очки и протёрла их платочком. — Значит, твои товарищи нашли, что писать, а тебе писать нечего. Ты, выходит, умнее всех.

— При чём тут умнее. Просто нельзя любить за что-то. Это всё равно, как если мы спросим: за что мы любим маму? А потом напишем, что маму мы любим за то, что она стирает нам штаны, варит обеды и даёт на мороженое. Значит, можно даже и плакат повесить: «Любите маму и относитесь к ней бережно!» Висят же такие плакаты про природу.

Тишина в классе подводная повисла. Все сидят и ждут, что будет. Я тоже стою и жду.

Мария Николаевна молчала несколько секунд, а потом вдруг сказала:

— Ну, вот. Взял бы и написал всё, что ты тут сейчас говорил. Почему же ты этого не сделал?

Я пожал плечами и ничего не ответил. А Мария Николаевна надела очки и спокойно сказала:

— Откройте тетради и запишите число. Сегодня двадцать пятое октября.

Двойку она мне так и не поставила.

— Значит, так, — сказал Мишка, когда мы вышли из школы. — Иди бери ключ от гаража, а я домой за бамбуковыми палками. Встречаемся через двадцать минут около гаража.

И тут за спиной я услышал:

— Привет.

Я обернулся. Передо мной с портфелем в руках стояла Вера.

— У вас тоже пять уроков было?

— Пять, — сказал я.

— Ты куда сейчас? Не хочешь немного погулять?

Я растерянно посмотрел на Мишку.

— Родственница? — спросил он. — Ну, тогда я пошёл.

— Постой, — сказал я. — Сейчас вместе пойдём.

— Ты торопишься? — спросила Вера.

Я не знал, что отвечать, и беспомощно пожал плечами.

— Ладно, — сказал Мишка. — Трубки я сам распилю. Но ты быстрей давай. Вечером опять по квартирам пойдём.

И Мишка потопал домой.

— Ну, куда мы пойдём? — спросила Вера.

— То есть как это куда? — удивился я. — Разве мы куда-нибудь собирались?

Но напрасно я хорохорился. Раз уж я остался и не пошёл с Мишкой, значит, ясно, что я согласен гулять и пойду куда угодно.

— Вот что, — сказала она. — Пойдём на Ждановку. Я тебе нашу лодку покажу. Между прочим, папа её моим именем назвал.

— У вас лодка есть?! Здорово! С мотором?

— С мотором. Но сейчас мы уже не катаемся. Холодно. А лодка на берег вытащена.

На Ждановке было хорошо. День стоял солнечный, прозрачный и даже чуть-чуть морозный. Деревья в парке совсем пожелтели, притихли, а вода в реке сделалась тёмной и как будто остановилась. Большинство лодок было уже на берегу. Огромные корабельные шлюпки и маленькие пластмассовые катера, глиссеры и катамараны и ещё много диковинных, разноцветных лодок длинной пёстрой лентой далеко тянулись вдоль берега.

А каких только названий не было на лодочных бортах! «Ну, погоди!», «Джек-Потрошитель», «Лунатик», «Чебурашка» и даже «Валерий Харламов».

— А вот и наш корвет, — сказала Вера, останавливаясь около небольшого белого катерка, лежащего на деревянных козлах.

— Хороший корабль, — сказал я. — И рубка есть.

Я стал обходить катер вокруг и вдруг так и застыл. На противоположном борту крупными синими буквами было написано «НИКА».

— Ни-ка, — прочитал я в растерянности. — Но ведь ты сказала, что катер твоим именем назван?

— Так и есть, — засмеялась Вера. — Моё полное имя Вероника. Но это длинно, и все зовут меня Вера. Хотя это и неправильно, потому что сокращённо от Вероники будет как раз Ника. Один только папа меня так зовёт.

Тут я сразу про греческую скульптуру вспомнил, о которой мне мой папа рассказывал.

— Знаешь, — сказал я, — в Париже есть такая статуя, тоже Ника называется. Она у них на самой главной площади стоит. Так вот, по этой площади даже машины не ездят, потому что там всегда полно народу. Со всего мира люди приезжают.

Вера хотела мне что-то ответить, но в этот момент из сторожевой будки, похожей на пивной ларёк, вышел старик в изломанной фетровой шляпе и в потёртой зелёной курточке с надписью «ССО Факел».

— Здрасьте, дядя Гриша, — сказала Вера.

Старик приветливо закивал головой.

— Гуляем?! Это хорошо. Денёк сегодня замечательный. А красотища-то какая, а? Просто диву даёшься! Смотришь вот на всю эту сервировку и думаешь: это ж надо. Какая метаморфоза получается! Не сыт, как говорится, не пьян, а всё равно глядишь и оторваться не можешь. Помнится, в каком-то стихотворении читал, как один поэт жаловался: «Но что нам делать с розовой зарёй над холодеющими небесами? Что делать нам с прекрасными стихами? Не съесть, не выпить, не поцеловать». Во, как загнул! Но я так думаю, — шутил он. — Тут наглядеться-то не можешь. И если есть в тебе какая злость там или обида на кого, так оно вроде и проходит. Верно я, молодые люди, говорю?

— Верно, дядя Гриша, — сказала Вера. — Только при чём тут сервировка?

Старик засмеялся:

— Ну, это я натурально пошутил. Профессия моя всё даёт себя знать. Я ведь без малого пятьдесят лет шеф-поваром отработал. Лучшие рестораны за честь почитали меня в штате иметь. Люди, которые толк в кухне понимают, специально ко мне поужинать приходили. Они не говорили, что идём, мол, сегодня в «Донон», а прямо так и заявляли: «Идём сегодня к Григорию Афанасьевичу на ужин». У меня каждое блюдо — искусство было, ренессанс! Я вам обыкновенную чихиртму так приготовлю, что вы осетрины заливной не захотите… Да. Ну, потом старый стал. Работать, как раньше, натурально, не мог. Пошёл в диетическую столовую. Полегче всё же. Но и там всё покрасивее хотел делать, чтоб у людей сперва глаз радовался, а уж потом желудок. А директорша тамошняя — с высшим образованием женщина — всё мне про калории твердила. «Вы, — говорит, — Григорий Афанасьевич, перестаньте мне тут живопись разводить. У нас главное, чтоб калории соблюдались и чтоб белки и жиры по реестру совпадали. Наша столовая диетическая, а не ресторан восточной кухни». Будто диетики уже не люди. Обозлился я как-то и говорю: «Вы, — говорю, — свои калории шприцем в филейные места втыкайте. А люди хотят, чтоб красиво было. Они тогда и здоровыми скорей станут…» Ушёл я оттуда. На пенсию. Ну, поначалу, натурально, скучал без работы-то. Потом сюда в сторожа подался. И вот ничего, привык. Нравится даже. Уж больно красиво вокруг, душа радуется. По ночам только всё снится, что у меня фрикасе подгорает. Или вот дождь по моей будке шуршит, а мне всё кажется, борщ выкипает.