Боги слепнут - Страница 60

– Элий, точно Элий. Говорят – он полубог и бессмертен. Он не может умереть ни от старости, ни от пули.

– Девочки, нельзя ли помолчать! – воскликнул художник. Сам он писал быстро, с азартом, голова уже вылепилась на холсте – особенно удались глаза и лоб с начесанными до самых бровей седыми волосами. Неожиданно художник отбросил кисти.

– Нет, невозможно. Ну скажи, можно такой смоделировать такой нос? Свет переламывается. Это что-то невозможное… Да и не старик он вовсе. Волосы седые. А лицо…

Он уже взял мастихин, чтобы снять с холста краску и замер, уставившись на Элия. Потом полез на полку, снял огромный красочный кодекс, перелистнул страницы.

– Мика! – позвал художницу. Та подошла, заглянула через плечо, потом посмотрела на Элия. Тот не двигался, он прекрасно понял, что они рассматривают. Но не стал ни опровергать, ни подтверждать их догадку. Ему вдруг захотелось быть никем – безымянным бродягой с интересным лицом, которого художник может остановить на улице и пригласить в мастерскую позировать за пару сестерциев. Однако вопроса не последовало. Художник захлопнул кодекс, поставил его на полку, затем вернулся к холсту и принялся работать. Элий сидел не шелохнувшись, как и положено сидеть старику, уставшему после долгого пути. Только это не конец, а середина дороги, и впереди еще столько рытвин и ухабов, столько бед, что невольно замирает сердце.

А что если оставить борьбу и стать в самом деле никем? Позировать в мастерских, болтать с художниками. Надеть на изуродованную шею золотой торквес… Курить травку. О нем в многочисленных маленьких кафе Лютеции будут ходить легенды.

«Как похож», – будут шептать вслед.

«Или в самом деле он?…»

В мраморе Марция изваяла его Аполлоном. Потом, закутанный в тогу, он стоял на римских перекрестках. Теперь на выставках в Лютеции то на одной картине, то на другой, мелькнет клошар с лицом римского патриция.

Мгновение такая жизнь казалась ему почти желанной…

– Однако, хватит! – воскликнул художник, промывая кисти растворителем. – Не отправиться ли нам в таверну, папаша, да не пропустить ли по стаканчику винца?

– Почему бы и нет? – улыбнулся Элий. – Я люблю галльское вино.

Авл Домиций ехал всю ночь, вот-вот он должен был пересечь Галльскую границу. Пусть эта граница – условность, два каменных столба и пост вигилов, которые редко кого останавливают, все же Авлу будет спокойнее, когда они окажутся в Галлии.

Постум спал, завернувшись в пурпурное одеяло. На границе пурпурную «трирему» никто не посмеет остановить. Они помчатся дальше и… Против воли сердце Авла начинало биться чересчур сильно. Летиция. Она ждет его. Именно его, Авла. Он помнил ее странное: «Не здесь». Да, да, не в Риме, не в Италии. Но в Лютеции. Этом городе любви все обещанное исполнится.

– Скоро приедем? – спросил Постум, просыпаясь и вглядываясь в мельканье огней за стеклами. Еще не светало.

– Скоро. Соскучился по маме? – спросил Авл.

– Очень. Мама меня ждет. И отец тоже ждет. Я увижу отца. В первый раз… Скорее бы.

– Что? – «Трирема» дернулась и едва не слетела в кювет. Авл вцепился пальцами в руль.

– Что ты сказал, Август? – его не удивило то, что годовалый малыш говорит почти как взрослый. Он поразился лишь тому, что тот сказал.

– Так ты не знаешь? Папа и мама ждут меня в Лютеции, – пробормотал Постум, вновь засыпая. В этом новом сне слышался плеск волн, блестели огни ночного города. Одетая в гранит набережная, удивительные здания. Огромная триумфальная арка. Башня из железа, пронзающая небо. И отец в белой тунике, ветер треплет его седые волосы. Что отец сед, это Постум знал точно: он помнил, как Гет сказал: он теперь совсем седой.

Каков отец лицом, Постум представлял смутно – Палатин не изобиловал портретами бывшего Цезаря. Но однажды мальчик вместе с матерью был на заколоченной вилле отца и видел там его бюст – мраморный отец казался совсем молодым. Мраморный Элий смотрел куда-то мимо Постума и улыбался странной улыбкой – будто все на свете понимал и не осуждал никого.

– Я велю отставить Бенита, – пробормотал Август, просыпаясь.

Но тут же начался новый сон. Он летел по небу, и с ним Элий и Летиция. А внизу блестел мрамором и яркими красками Рим – бесконечный, как каменное озеро, и Постум показывал Город и говорил: «Это мой Рим». А они как будто очень давно не были в Городе, и все изумлялись, как все изменилось, а Постум им говорил:

– Смотрите, я построил новый Город.

И вдруг снизу ударил яркий свет и ослепил…

Постум сразу проснулся – луч фонарика бил в глаза. Он в ужасе заслонился руками. Дверцы машины распахнулись, и внутрь полезли люди. Постум хотел закричать, но не закричал, лишь судорожно втянул в себя воздух.

Мощные руки подхватили малыша-императора и понесли куда-то.

– Авл! – Постум тянул руки, отыскивая своего защитника. Но никого не было рядом. Только ледяные цепкие пальцы исполнителей.

Преторианец стоял на обочине в окружении людей в черном. Уже светало. Но границу они так и не пересекли.

Постума вручили низкорослому человечку в черном плаще с капюшоном.

– Пусти меня! Пусти! – кричал малыш, захлебываясь от плача.

– Пустить тебя, Август? – сладким голоском спросил коротышка. – А куда тебя пустить, мой дружочек? Куда ты так торопишься?

– К маме! – кричал Постум. – К отцу!

– К отцу? Где ж тебя ждет отец? – голос коротышки сделался до противного сладок.

– В Лютеции. Я хочу в Лютецию.

– Ну так поедем в Лютецию, дружочек. Кто ж против? Только твоя машинка сломалась. Поедем на моей. – Он сделал знак своим подручным и шагнул к черной длинной «триреме», что поджидала его у обочины.

– А гвардеец? – спросил один из исполнителей. – Что с ним делать?

– Ничего. Ну его к воронам! – хихикнул коротышка. – Все равно их скоро всех разгонят. И этого туда же.

– Но ведь это он позвонил исполнителям?

– Что с того? Преторианцы нам не нужны. Пусть катится.

Человек в черном плаще уселся н заднее сиденье, держа на руках плачущего навзрыд Постума, и машина умчалась. Ее никто не остановит до самого Палатина. Все знали, что черные машины принадлежат исполнителям желаний. Желаний Бенита.

Элий, сидя в маленькой таверне за столиком у окна, видел, как подъехала к храму Мира пурпурная «трирема», как преторианские гвардейцы вытянулись в струнку на ступенях мраморной лестницы. Из авто вышел человек в блестящем плаще, держа на руках ребенка. Дождь лил, в его струях расплывались желтые огни зажженных раньше срока фонарей. И все виденное плыло перед глазами Элия – слезы застилали ему глаза. Постум! Он его видит наконец. Неужели настал час? Неужели?

– Выпьем, старик, – бормотал художник. – Выпьем. Знаешь, как трудно творить на краю пропасти? Ты знаешь, что мы на краю и готовы сорваться в бездну? Ты чувствуешь этот край?

– Я там был, – ответил Элий.

– Где?

– В пропасти.

– Ну и как там?

– Темно.

– И только-то? А тех, копошащихся во тьме и готовых явиться в наш мир, ты видел?

– Ты римский гражданин? – спросил Элий.

– Да, а что?

– Почему тогда не носишь тогу?

– Неудобно. В гроб меня в тоге положат. А так мне в тунике куда удобней. Как и всем.

– А я не могу надеть тогу. Даже сейчас. Я – перегрин. – Элий поднялся.

– Куда ты?

– Меня ждут на заседании Большого Совета.

– Ты же перегрин! Разве перегрины ходят на заседания Большого Совета? – хихикнул художник. – А впрочем… Т-с… – Галл поднес палец к губам. – Я все знаю, перегрин. Желаю удачи.