Боги не играют в кости (СИ) - Страница 3

Взгляд сместился вправо. А вот и его машина. «Варвара», как нежно назвал «тридцатьчетвёрку» экипаж. Плывёт, в целости и сохранности. Через несколько секунд танк скрылся за дымовой завесой.

Зимин вернулся к центру сражения. Здесь уже воевали не только машины. Пехота и танкисты из подбитых «тридцатьчетвёрок», «тигров», «семидесяток», автоматами, пистолетами, гранатами, сапёрными лопатками, просто руками убивали друг друга. Над полем правили законы войны, уничтожая уникальный генофонд планеты. Причём, лейтенант чётко видел, кто из находящихся далеко внизу солдат, принял смерть: в тот момент, когда кто-либо умирал, над полем, в том месте, где падал боец, независимо от его национальности, наблюдалась мгновенная ярко – оранжевая вспышка. Независимо от возраста, звания, убеждений оранжевое свечение, на несколько секунд одинаково покрывало каждое умирающее тело, после чего опадало, теряя цвет. Зимин осмотрелся: оранжевые вспышки охватили всё вокруг. В какой-то миг они, практически, закрыли собой всё поле. На одну секунду место сражения приобрело весёлый, оранжевый цвет. Будто Бог, или кто там на небесах, с радостью принимал к себе души умерших.

А внизу, продолжался бой. И кто побеждает, кто проигрывает, понять было совершенно невозможно. В специально замедленной съёмке, перед глазами лейтенанта, творилась бойня. Будто некто предоставил Зимину возможность увидеть то, в чём тот принимал участие вот уже как полгода. Лейтенант впервые, трезво, со стороны, без лишних эмоций, смог чётко увидеть, как выглядит поле боя во время сражения.

Сначала неизвестный некто увеличил только картинку. Солдатские лица, покрытые потом и грязью, искажённые от боли и крика, напряжение шейных мышц, огромные рты, чаще всего с выбитыми зубами. Руки, стискивающие оружие. Вот из ствола «шмайсера» вырвалась тонкая струйка очереди. Пули, оставляя за собой веретенообразный след, покинули ствол автомата, устремились к телу солдата в советской форме. Тот принял их в грудь. Споткнулся. Сделал пару шагов. Упал на колени. Рухнул лицом в перепаханную гусеничными траками землю. На лице немца, выпустившего очередь, не отразилось никаких эмоций: секунду спустя пуля, прилетевшая с противоположной стороны, впилась ему в правый глаз, ворвалась в мозг, пробила затылочную кость черепной коробки и застряла в металле каски. Ещё одна оранжевая вспышка…

«Тридцатьчетвёрка», чья, за завесой дыма Зимин разглядеть не смог, споткнулась о взрыв, и, разматывая гусеницу, принялась вертеться на месте. Из двигателя повалил дым. Люк в башне откинулся, показалось тело в шлеме и комбинезоне. Однако покинуть машину солдат так и не успел. Танк содрогнулся, взорвавшись изнутри, тело танкиста рухнуло на броню. Из люка повалил чёрный дым, полностью скрыв тело убитого.

Именно в этот миг некто включил звук. В уши Зимина ворвались рёв, стоны, маты, разрывы снарядов, грохот автоматных очередей, вопли. Какофония продолжалась всего несколько секунд, после чего некто снова выключил звук. Но и этих секунд Зимину оказалось достаточно, чтобы оглохнуть. Словно рыба, оказавшаяся в неродной стихии, Зимин распахнул рот, судорожно принялся втягивать в себя воздух. Как только он снова оказался в звуковом вакууме, в виски моментально вернулась боль, будто взрывная волна ударила по перепонкам и оглушила его.

А картинка внизу представала во всё более и более страшных деталях. Вот снаряд разорвал тело молоденького пехотинца. С кусками земли и пыли на землю опали кисть руки, каска и левый сапог. В десяти шагах от образовавшейся воронки из башни горящего «тигра» выполз немец – танкист. Упал на корпус машины, но подняться так и не смог: пламя с тела, с комбинезона, перекинулось на голову. Зимин чётко видел, как лицо врага вмиг покрылось кровавыми пузырями. Рот фашиста открылся в немом крике. А за танком шла рукопашная. Советский офицер, с одним погоном старшего лейтенанта на правом плече, без пояса, расхристанный, с сапёрной лопаткой, устремился на двоих немецких солдат. Один из них пытался перезарядить автомат, руки дрожали, и рожок, набитый патронами, никак не желал пристегнуться. Не успел: широкое лезвие лопатки рассекло лицо немца от правой брови, наискось, по щеке, через носоглотку, вниз, к правому уголку рта. Зимин видел, как кровь хлынула из открытой раны. Лопатка застряла в лице фашиста, чем воспользовался третий участник трагедии, выстрелив противнику в спину. Офицер развернулся, будто не понял, что с ним произошло, рухнул в руки врага. Немец, от неожиданности, споткнулся, упал на спину. Сверху его придавило тело убитого им же офицера. И тут фашист заорал. Во всё горло. Широко распахнув рот. Закрыв глаза. Что он кричал, Зимин не слышал: немое кино, только в цвете. Однако выражение лица гитлеровца говорило само за себя. Глядя в него, Зимин вдруг осознал: немец кричал не от боли, и не от страха. Немец кричал, потому, что терял то, что отделяло его от зверя, терял ту грань, которая с трудом, но, до этой минуты ещё сохраняла в нём что-то человеческое. Судя по всему, то был его первый бой, и до этого немцу никогда не приходилось убивать. И вот теперь его заставили это сделать. Против воли. Во имя каких-то высших целей, но, тем не менее, именно заставили. И обратного пути уже не было. Грань разрушена.

Зимин долго смотрел в лицо немца. А тот всё кричал и кричал, в истерике пытаясь скинуть с себя убитого им человека. И лишь только когда шальная пуля впилась ему в бок, он удивлённо замолчал, весь напрягся, и…. затих. И именно в тот миг, когда оранжевый цвет начал покрывать его тело, Зимин увидел, как лицо фашиста вновь приобрело человеческий, умиротворённый облик, будто личная смерть реабилитировала его перед ним же самим.

Как ни странно, лейтенант в данный момент не чувствовал ни радости, ни ненависти – ничего. Здесь, на высоте, находясь в странной, каплевидной капсуле, в некоторой отрешённости, ему вдруг стало безралично всё, что происходило там, внизу. Даже наоборот, Хотелось, чтобы всё то кровавое месиво, что творилось под ногами, закончилось как можно скорее. И не важно, в чью пользу, главное, как можно скорее. Впрочем, новое состояние Зимина нельзя было назвать равнодушием. Нет, данное состояние никак им быть не могло. Лейтенанту вдруг стало стыдно за то, что творилось внизу. Непонятно, перед кем, непонятно за что, но именно стыдно. Как бывает стыдно ребёнку, которому дарят дорогую игрушку, а он её тут же нечаянно ломает на глазах у тех, кто её подарил. И этот стыд имел вселенские масштабы. Зимину стало стыдно за всех. За тех, кто самым варварским образом уничтожал то, к чему не имел никакого отношения – уничтожал жизнь. За тех, кто, с обеих сторон, послал этих людей убивать друг друга. За тех, кто мог остановить братоубийство, но так и не остановил. И стыдно было перед неизвестным ТЕМ, кто подарил всем этим людям жизнь, а они, вместо того, чтобы жить, радоваться, любить, так бездарно и бессмысленно прощались с драгоценным подарком, будто были в состоянии получить его ещё раз. Мальчишка – лейтенант и сам не мог понять, откуда у него, комсомольца, убеждённого врага фашизма, вдруг и так неожиданно зародилось подобное чувство. Но, тем не менее, в ту минуту именно чувство стыда властвовало над ним.

Оранжевый цвет охватывал всё большую и большую территорию. Это ж сколько, подумал Зимин, людей, по чьей-то злой воле, сейчас уходят из жизни? Уходят просто так. Не по старости, не в результате болезни, не из-за несчастного случая. А по причине ненависти. Это что же за странное состояние то такое – ненависть, если оно заставляет человека делать противоестественные вещи.

Теперь лейтенант наблюдал за всем происходящим внизу не как за сражением, или битвой за идеалы, а как за простым, банальным убийством. Причём, обе стороны в тот момент, после первой пролитой крови, уже не имели ни малейшего понятия, во имя чего убивают друг друга. Идеологическая составляющая придёт потом, после. Она будет аргументирована с обеих сторон, и веско доказательна. Обе стороны будут оправдывать себя, свои действия, точнее, оправдывать массовое убийство, на которое толкнули этих людей. Но, то будет после. А сейчас, здесь, в данную минуту, одна животная сила пыталась стереть с лица земли другую животную силу. И никакая идеология на затянутом гарью поле, в сию минуту не имела никакого смысла и значения. Смысл имелся только в одном – убивать.