Боги и горшки - Страница 14

И сверх всего — для сравнения еще поставил на двух собаках опыты с перевязкой протоков слюнных желез и многое другое готов был еще придумать.

Но иссякло время, и его деньги — тоже. Об окончании сочинения еще и речи быть не могло — увез в Петербург толстенную пачку протоколов и записей. Правда, уже в середине сентября прислал готовую статью, но предельно осторожную: «Результаты моих наблюдений, которые требуют продолжения, я предлагаю ниже… Исследование этого пункта составляло отправную точку наших экспериментов. Однако мы не смогли пойти дальше сообщенных здесь необходимых предварительных опытов, потому что они поглотили все время моего краткого прерывания в Бреславле».

И наотрез отказался обнародовать данные, в которых имелись колебания, не дозволяющие строгого вывода.

Гейденгайн в письмах, присланных в Петербург, например, безуспешно пытался уговорить его хоть как-то упомянуть про исследования содержания сахара в моче и крови. Этот момент весьма уместно было бы осветить в его полутоме «Handbuch der Physiologie». Ведь там надлежит точно подсказать читателю-физиологу, где найдет он подробное освещение каждого отдельного вопроса — вот так: «По наблюдениям И. Павлова (Arch f. d. ges. Physiol, Bd. XVI, S. 124, 1878)». Или: «Афанасьев и Павлов раздражением других чувствительных нервов получали такой эффект… (ibid. S. 182)». И снова: «По исследованиям Павлова…» Но милый доктор оказался непреклонен — и прекрасно!..

Словом, как раз этой статье, над заглавием которой красовалось «Из Физиологического института в Бреславле», и суждено стало возвестить в XVI томе «Архива» о европейском дебюте недюжинного таланта.

… А его имя в заголовке было переврано оттого, вероятно, что Иван Петрович вместо «Joh. Pawlow» написал «J. Pawlow», вот наборщик и перепутал «J» и «S».

В тогдашних книгах хватало опечаток и похлеще, и не последней из таких она будет в жизни, прежде чем к его имени станут относиться уже столь трепетно, что даже англичане и американцы, не знающие отчеств, вопреки обычаям своего языка, начнут на переведенных его книгах ставить «by Ivan Petrovitch PAVLOV»!

Но, кстати, и не первой была эта опечатка.

Еще перед поездкой, теплою весной 77-го — уже перед экзаменами за четвертый курс академии, он доложил в Обществе естествоиспытателей те две своих статьи: о рефлекторном торможении слюнных желез и о механике постоянства кровяного давления. После докладов и было наконец сочтено подобающим осчастливить его баллотировкою хотя бы в члены-сотрудники.

Но в конце мая выходит книжечка «Трудов» с протоколами, и все знакомые в страничку тычут: избирается Павлов Иван Павлович!

А та статья о его бреславльских экспериментах так Пфлюгеру понравилась, что остальным, следом присланным, уже дверь открыта была настежь: прочтет Пфлюгер — и в типографию с рассыльным. Но Иван Петрович статью, которую по диссертации написал с Афанасьевым, отправил сразу, как Гейденгайн известил, что первая принята. А две другие Устимович задержал — вдруг проснулся, засуетился: как же, его лаборатория станет теперь в Европе известна, надо бы и самому не только в ее названии над заголовком значиться!

Унес статьи домой — сейчас перечитает и напишет нечто: об особенности взглядов его школы.

Держал, держал, родил. За три недели — три подстрочных примечания к тем статьям.

Одно: «Исследования Хицига и других не менее благоприятны этой точке зрения, чем наблюдения Гольца (К. Устимович)».

Другое: «В виде дополнения к этой серии опытов вскоре появятся исследования д-ра М. Афанасьева над тем же предметом на временных фистулах (К. Устимович)». Вот уж в самом деле: кабы и не плешь, так бы и не голо, — обещаемая статья не дописана, автор на театре войны, два дня солдатиков от брюшняка и малярии лечит; третий сам валяется в ознобе, и предмет все-таки слюнная железа, а не поджелудочная!

И напоследок: «Приведенное наблюдение взято из серии опытов, проведенных осенью 1876 г. в нашей лаборатории г-ном Павловым…» — из чьих же еще, коли статья Ивана Петровича! А завершение совсем невразумительное — снова про опубликование, «которое состоится в ближайшем будущем». Столько, мол, под моим крылом наработано — всех удивим!

Из-за его задержки павловские статьи в томе «Архива» и оказались помещены вразбивку. Каждый том выпускался отдельными тетрадками — страниц по сто или чуть больше. Подписчики потом отдавали по шесть тетрадок в переплет. Две первые статьи попали во второй выпуск 1878 года, две эти — в третью тетрадь, а могли бы и все — в одной, как статьи Ворма-Мюллера в том же томе.

Но вот чем хорош Константин Николаевич — потешил душеньку, и опять его не видно. Появится к самой лекции, если не опоздает: «Ах, Иван Петрович, у вас всегда все готово!» А господин ассистент только что в мыле прибежал из детской клиники или из акушерской, или с лекции по психиатрии. И готово у него только потому, что из Митиной университетской квартиры в шесть утра выскочил, и весь маршрут — с двумя переходами Невы по льду — рысью, озябнуть некогда, лишь бы все до клиники сделать, чтоб на последнюю минуту осталось только собаку из собачника привести либо прихватить лягушку из бочки, которая для обеих кафедр в тархановской лаборатории стоит. Зато окончится лекция, Константин Николаевич — в клуб, и ты сам — всему хозяин.

Да вот только не выкраивалось времени засветло: последний год медицины — сейчас не возьмешь, потом не достанется. А вечерами — газовые рожки, блеклый колеблющийся свет. Когда важно, сколько из фистулы накапало — 0,4 или 0,6 кубического сантиметра, этот свет ненадежен. А чтобы окончить спор, нужна скрупулезнейшая точность. И потому опыты для пятой статьи — для «дальнейших материалов» — он отложил до рождественских каникул.

…У нас один момент упущен — о резонансе на статью «О сосудистых центрах в спинном мозгу».

Она вышла в запоздавшем майском номере «Военно-медицинского журнала» и, пока ездил по Европам, была коллегами прочитана и вызвала, судя по уже разбиравшемуся признаку, пренеприятный резонанс. Вместо продолжения его обзора «важнейших работ по иннервации сосудов и кровообращению вообще» в шестом номере были помещены две первые главы подобного же рода сочинения д-ра Исаака Оршанского «Материалы для физиологии мозга. Психомоторные центры». Две следующих главы Оршанского были напечатаны в седьмой, в июльской книжке, а продолжения работы Павлова будто бы и не было! И зная, какой была его трудоспособность, не верится, что оно осталось недописано.

…Кстати, в напечатанной статье он и не думал ставить под сомнение точность овсянниковской работы, выросшей из двадцатипятилетней предыстории и подтвержденной людвиговским учеником Дитмаром. Воистину — пониже четверохолмия есть в продолговатом мозгу строго локализованное скопление клеток. И его разрушение приводит к выключению сосудодвигательных рефлексов. Факт есть факт.

Правда, появилось несколько «вероятных свидетельств», — например, Нуссбаума, — что и ниже, в спинном мозгу, тоже есть центры, способные обеспечить сосудистые рефлексы. Но вновь Иван Петрович не собирался сделаться апологетом этой или другой гипотезы. У него была своя идея — не о сосудистом центре, а о физиологии!

Стократ важнее вопроса, уникален ли этот центр или в самом деле есть другие, был для него принцип постановки эксперимента и — выше него — то, что принцип создавало: образ научной мысли. Так уж он был устроен, Иван Петрович, что ему непременно по каждому поводу надобно было сформулировать свое «верую», а потом еще и проверить, истинно ли оно. И начало статьи зазвучало у него в духе писаревского красноречия:

«…Естественные науки — лучшая прикладная логика, где правильность умственных процессов санкционируется получением таких результатов, которые дают возможность предсказывать явления несомненным безошибочным образом».

В этом его литературном отдыхе, от протокольной сухомятки десятых миллилитра панкреатического сока, миллиметров ртутного столба и миллиграммов атропина, все лилось без черканья: