Боги Бал-Сагота (сборник) - Страница 5

Крылатый человек, взревев, вырвался из ее хватки и с такой силой толкнул девушку на стену башенки, что Гудрун упала, почти лишившись сознания. Тогда он вновь повернулся ко мне, но я уже вскарабкался на парапет и как раз спрыгнул на галерею, выхватив топор.

На какое-то мгновение мой враг замер в нерешительности – с полураскрытыми крыльями и кинжалом в руке, – будто не зная, вступать ли ему в бой или взмыть в воздух. Он был исполинского роста, с выпирающими по всему телу мускулами, но все же колебался, как человек, встретившийся лицом к лицу с диким зверем.

Я же не раздумывал. С ревом, вырвавшимся из самой глубины глотки, я со всей силы взмахнул топором. Он, издав сдавленный крик, выставил перед собой руки, но топор опустился ровно между них и обратил его голову в красное месиво.

Я подскочил к Гудрун, и она, с трудом приподнявшись, обхватила меня белыми руками, заключив в объятия, исполненные любви и ужаса. При этом она не переставала коситься в ту сторону, где лежало тело крылатого хозяина долины, на месте головы которого теперь разлилась лужица крови с ошметками мозга.

Не раз я желал соединить все мои разнообразные жизни в одном теле, вобрав в себя и навыки Ханвульфа, и знания Джеймса Эллисона. Будь такое возможным, Ханвульф вошел бы в черную дверь, что Гудрун выбила, будучи вне себя от отчаяния, и очутился бы в той странной комнате, что виднелась мне сквозь проем, – комнате, обставленной невероятной мебелью и со свитками пергаментов на полках. Он развернул бы те свитки и стал бы корпеть над начертанными в них буквами, пока не расшифровал их, прочитав, быть может, летопись той дивной расы, чьего последнего представителя только что убил. История эта, несомненно, оказалась бы удивительнее опиумного сна и чудеснее сказа о погибшей Атлантиде.

Но Ханвульф не питал такого глубокого любопытства. Для него что башня, что черная комната с ее свитками не имели никакого значения – они выглядели лишь атрибутами колдовства, смысл которых состоял исключительно в их дьявольской природе. И несмотря на то, что отгадка лежала у него перед носом, он был столь же далек от нее, как и Джеймс Эллисон, чьему рождению предшествовали еще тысячи лет.

Для меня, Ханвульфа, замок представлял собой не что иное, как чудовищную ловушку, и вызывал лишь одно чувство – желание сбежать как можно скорее.

C Гудрун на плечах я соскользнул на землю, после чего ловким движением высвободил свою веревку. Тогда мы, взявшись за руки, прошли по дороге, протоптанной мамонтами, уже исчезнувшими вдали, к голубому озеру в южном конце долины и скрылись в проходе между скалами.

– Он видел ночного духа? Не прислушивается ли он к шепоту скрывающихся во тьме созданий?

Не те слова, что обычно можно услышать в пиршественной зале Нарам-нинуба, среди бряцания лютен, журчания фонтанов и звонкого женского смеха. Громадная зала свидетельствовала о богатстве владельца не только своими размерами, но и роскошью обстановки. Покрытые глазурованной плиткой стены пестрели многоцветием синих, красных и оранжевых эмалей, перемежавшихся с квадратами чеканного золота. Воздух полнился ароматом благовоний, мешавшимся с доносившимися из сада запахами экзотических цветов. Гости – облаченная в шелка знать Ниппура – возлежали на атласных подушках, пили вино, разливаемое из алебастровых сосудов, и ласкали разукрашенные косметикой и драгоценностями безделки, свезенные благодаря сокровищам Нарам-нинуба изо всех стран Востока.

Белоснежные ручки множества наложниц мелькали в танце или сверкали как полированная слоновая кость среди подушек. Их одеяниями были играющие отсветами среди полночно-черных волос, украшенные драгоценностями тиары, отделанные самоцветами массивные золотые браслеты или серьги из резного нефрита. От их аромата кружилась голова. Без всякого смущения они танцевали, пировали и миловались, заполняя залу серебристым перезвоном мелодичного смеха.

Хозяин дома сидел на широком заваленном подушками возвышении, играя блестящими локонами грациозной арабской наложницы, растянувшейся рядом с ним на животе. Его кажущейся изнеженной вялости противоречил живой огонек, зажигавшийся в глазах, когда он оглядывал гостей. Плотного сложения, с короткой иссиня-черной бородой – один из множества семитов, издавна прибывавших в шумерские земли.

Все его гости за одним исключением были шумерами с начисто выбритыми лицами и головами. Их тела раздобрели от сытной жизни, оплывшие физиономии имели выражения вялого самодовольства. Последний гость разительно отличался от прочих. Выше других, он не имел той же мягкотелой гладкости, но был скроен с экономностью безжалостной природы, как дикарь, а не атлет из цивилизованных земель. С мускулистыми руками, жилистой шеей, могучей аркой груди и широкими жесткими плечами он являл собой истинное воплощение неотесанной и несгибаемой волчьей силы. Глядевшие из-под спутанной гривы золотых волос глаза походили на синеватый лед, а угловатые черты лица вполне отображали ту дикость, на которую намекало строение. В нем не было ни капли вымеренной неторопливости, что отличала прочих гостей – лишь беззастенчивая прямота в каждом движении. В то время, как другие прихлебывали вино, он пил большими глотками. Пока они отщипывали кусочки тут и там, он хватал руками целые куски мяса и принимался рвать его зубами. Но в то же время его лицо сохраняло задумчивое и мрачное выражение, а взгляд магнетических глаз бесцельно блуждал. Оттого-то князь Иби-Энгур и в другой раз прошепелявил на ухо Нарам-нинубу:

– Господин Пирр слышал шепот ночных духов?

Нарам-нинуб с тревогой взглянул на друга.

– Господин мой, – обратился он к аргивянину[7], – вы выглядите удрученным. Не обидел ли вас чем-нибудь кто-то из гостей?

Пирр, казалось, пробудился от некоего мрачного размышления и покачал головой.

– Нет, друг мой. Если я кажусь рассеянным, то только из-за тени, что омрачила мой собственный ум.

Он говорил с грубым акцентом, но его голос звучал сильно и энергично. Остальные оглянулись на него с любопытством. То был начальник наемников Эанатума[8], аргивянин, о похождениях которого впору было слагать сказания.

– Вас тревожат мысли о женщине, господин Пирр? – со смехом спросил князь Энакалли. Пирр пригвоздил его мрачным взглядом, и князь почувствовал, как по спине у него пробежал холодок.

– Да, о женщине, – пробормотал аргивянин. – Такой, что приходит только во сне, чтобы тенью витать между мной и лунным диском. В ночных видениях я чувствую, как ее зубы вонзаются в мою шею, а проснувшись, слышу хлопанье крыльев и крик совы.

Все сидевшие на возвышении примолкли. Только из громадной залы под ними по-прежнему раздавался шум пиршества, говор и звон лютни; громко рассмеялась одна из девушек, и в смехе ее прозвучала любопытная нотка.

– На него наложено проклятие, – прошептала арабская наложница. Нарам-нинуб жестом приказал ей умолкнуть и хотел было заговорить сам, но тут Иби-Энгур прошепелявил:

– О, господин мой Пирр, это зловещий знак, отмщение богов. Не совершили ли вы чего-то, что оскорбило бы какое-нибудь божество?