Богач, бедняк - Страница 24

До него доносились отдаленные залпы маленькой пушки. В воде отражались вспышки ракет. «Дураки, – думал Джордах, – чему радуются? Они никогда еще не жили так хорошо, как сейчас. Через пять лет им придется торговать яблоками на углах и рвать друг друга на части, стоя перед фабриками в очередях безработных. Если бы они хоть немного соображали, им сейчас следовало бы идти в церковь и молиться, чтобы японцы продержались еще лет десять».

Внезапно высоко на холме вспыхнул огонь, быстро принявший форму креста. Джордах расхохотался. Ничего не меняется! К черту победу! Долой католиков, ниггеров и евреев! Веселись сегодня, а завтра – жги! Америка есть Америка. Мы здесь, чтоб напомнить вам: не забывайте сводить счеты!

Он снова отхлебнул виски, с удовольствием глядя на горящий над городом крест, предвкушая причитания в двух завтрашних городских газетах по поводу оскорбления памяти храбрецов всех рас и вероисповеданий, павших, защищая идеалы, на которых зиждется Америка. А какие в воскресенье проповеди огласят церкви! Стоит даже пойти в одну-другую церковь, чтобы послушать, что будут нести эти мерзавцы!

«Я бы с радостью пожал руку тому, кто это устроил», – подумал Джордах.

На его глазах огонь стал разгораться. Должно быть, рядом с крестом есть какое-то строение. И оно из добротного сухого дерева, потому что вскоре уже осветилось все небо.

Немного погодя Джордах услышал колокола на пожарных машинах, мчавшихся из города вверх, на холм.

«Неплохая ночка», – подумал Джордах.

Он сделал последний глоток и принялся не спеша грести к берегу.

Рудольф стоял на ступеньках школы и ждал, когда ребята начнут стрелять из пушки. На лужайке у школы толпились сотни девочек и мальчишек. Они кричали, пели, целовались. Все было, как в субботу вечером, после победы команды в футбол, за исключением того, что тогда не целовались.

Грохнула пушка. Раздалось мощное «ура».

Рудольф приложил трубу к губам и заиграл «Америку». Все на мгновение притихли, мелодия звучала в тишине, торжественно плыла над головами толпы, нота за нотой. Затем грянул хор. Не в силах стоять на месте, Рудольф зашагал, огибая лужайку по кругу. Ребята двинулись следом. Вскоре за ним маршировала целая процессия. Они вышли на улицу и зашагали под звуки его трубы. Мальчики, стрелявшие из пушки, повезли ее за ним, во главе процессии, которая останавливалась у каждого перекрестка, пушка стреляла петардами, мальчики и девочки кричали «ура», а взрослые, стоявшие вдоль пути их следования, аплодировали и махали флажками.

Рудольф, продолжая играть сначала «Когда с солдатами катятся пушки», потом «Колумбия, бриллиант океана», потом школьный гимн, повел их за собой к Вандерхоф-стрит и остановился перед булочной. В честь своей матери он сыграл «Когда улыбаются глаза ирландки». Мать выглянула из окна спальни и, вытирая платком слезы, помахала ему. Он велел ребятам у пушки дать салют в честь его матери, пушка выстрелила, сотни мальчиков и девочек огласили воздух криками, и мать заплакала уже не таясь. «Хоть бы причесалась, – огорченно подумал Рудольф. – И конечно же, как всегда, с сигаретой!» В подвале свет не горел – значит, отца там нет. Впрочем, оно и к лучшему: он не смог бы выбрать подходящую мелодию для отца – действительно, что сыграть ветерану немецкой армии в такой день, как этот?

Рудольфу хотелось бы повести процессию к госпиталю и устроить серенаду сестре и ее солдатикам, но госпиталь находился слишком далеко. Закончив затейливой каденцией мелодию в честь матери, Рудольф повел ребят в центр города и сам не заметил, как оказался на улице, где жила мисс Лено. Он частенько выстаивал напротив ее дома, в тени деревьев, и глядел на ее освещенное окно на втором этаже. Там и сейчас горел свет.

Он остановился посреди улицы прямо перед ее домом, глядя на заветное окно. Узенькая улочка со скромными домами на две семьи и крошечными лужайками была сейчас забита теми, кто последовал за ним. Рудольфу стало жаль мисс Лено, которая сидит сейчас одна так далеко от дома и думает о том, как ее друзья и родные веселятся на улицах Парижа. Ему захотелось отплатить бедной женщине добром, показать, что он простил ее, что он человек более глубокий, чем она подозревала, а не просто грязный мальчишка, специализирующийся на порнографических рисунках, со сквернословом отцом немецкого происхождения. И Рудольф, поднеся трубу к губам, заиграл «Марсельезу». Строгая победная мелодия, вызывавшая в памяти яростные сражения и яркие флаги, акты отчаяния и героизма, звучала на жалкой улочке, и мальчики с девочками подпевали без слов, потому что они их не знали. «Бог мой, – думал Рудольф, – да ни одной школьной учительнице в Порт-Филипе такого не устраивали». Он проиграл весь гимн от начала до конца, но мисс Лено так и не показалась. Из соседнего дома выбежала какая-то девушка с русой косичкой и, став рядом с Рудольфом, молча слушала. Он сыграл второй раз, импровизируя, меняя ритм, добавляя собственные вариации. Труба звучала то победно громко, то нежно. Наконец окно открылось, и оттуда выглянула мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Рудольф не мог различить выражение ее лица. Он шагнул ближе к фонарю, чтобы его самого было лучше видно, и, нацелив трубу прямо на мисс Лено, заиграл громко и звонко. Она не могла не узнать его. Несколько секунд она молча слушала, потом захлопнула окно и опустила жалюзи.

«Французская шлюха», – подумал он и закончил «Марсельезу» издевательским плаксивым визгом. Когда он отнял трубу от губ, стоявшая рядом девушка обняла его и поцеловала. Вокруг закричали «ура!», Рудольф улыбнулся. Поцелуй был прекрасен! Кстати, он ведь теперь знает, где эта девушка живет. Он снова приложил трубу к губам, и процессия, пританцовывая в такт музыке, двинулась к Главной улице.

Победа чувствовалась везде.

Она закурила очередную сигарету. Одна в пустом доме, подумала она и плотно закрыла все окна, чтобы не слышать веселых криков, музыки и залпов фейерверка, доносившихся с улицы. Ей нечего было праздновать. В этот день, когда мужья улыбались женам, дети – родителям, друзья – друзьям, когда даже вовсе не знакомые люди обнимались на улицах, никто ей не улыбнулся, никто ее не обнял.

Она поднялась в комнату дочери и зажгла свет. Все здесь было безукоризненно чистым, кровать заправлена тщательно выглаженным покрывалом, медная настольная лампа начищена до блеска, а на ярко-розовом туалетном столике аккуратно расставлены баночки и флакончики – средства для наведения красоты. «Профессиональные ухищрения», – с горечью подумала Мэри Джордах.

Она подошла к небольшому книжному шкафу красного дерева и взяла том Шекспира. Конверт с деньгами лежал между теми же страницами «Макбета», куда Мэри его положила. Она заглянула в конверт. Деньги были по-прежнему на месте. Ее дочь даже не удосужилась перепрятать их, хотя уже поняла, что матери все известно. Мэри вынула конверт из Шекспира и заткнула книгу на полку. Затем сняла с полки первую попавшуюся под руку книгу – антологию английской поэзии, которую Гретхен изучала в последнем классе школы, открыла ее и спрятала конверт с деньгами туда. Пусть немного поволнуется. Если отец узнает, что в доме есть восемьсот долларов, Гретхен уже не найдет их на своей книжной полке.

Мэри прочла несколько строк:

Отлично…

Мэри положила книгу на место. И, выходя из комнаты, не потрудилась выключить свет.

Она прошла на кухню. В раковине лежала грязная посуда, оставшаяся после ее одинокого ужина. Она бросила сигарету на сковородку, наполовину залитую водой, в которой плавал жир. На ужин она ела свиную отбивную. Тяжелая пища. Мэри открыла газ в духовке, потом подставила к плите стул, села, нагнулась и сунула голову в духовку. У газа был неприятный запах. Прошло несколько минут. Звуки веселья проникали с улицы в кухню сквозь закрытое окно. Мэри где-то читала, что по праздникам – в Рождество, на Новый год – бывает больше самоубийств, чем в обычные дни. Но можно ли сыскать лучший праздник?