Бог создал воскресенье - Страница 15

Катриона вздохнула. И вот что я тебе скажу, Пол: молчали-то мы с ней опять по-хорошему. Это я сразу почувствовал. Молчим, а каждый понимает, что у другого на душе, прямо будто из тьмы на огонек вышли.

Давно уж я с тобой в море не была, Колмэйн, сказала она погодя. Да уж, сказал я.

Она опустила руку в воду.

А славно вот так по морю с тобой плыть, Колмэйн, сказала она.

Я сказал: ты мне сердце отогрела, Катриона. Век бы вот так с тобой по морю плыть. Это я словами сказал, а сердце как затвердило: спасибо, Олив! Спасибо, маленькая Олив! Спасибо тебе!

Ночь-то какая яркая да красивая! сказал я. а ночь и верно красивая была.

Суббота

С тех пор и повелось: как помянут при мне пятницу, так я Олив и вспомню. То, что она к нам вернулась, ты, Пол, сам знаешь, потому что сам не раз с ней шутил да смеялся. Но вот чего ты ни разу не видал, — это чтоб она с голыми ногами или руками на людях показалась, а то б ты, наверно, призадумался. Олив у нас на все руки мастерица.

И развеселить она тоже любого может. Занятная девка из нее выросла. Лицо у нее какое-то не как у всех, вроде особенное лицо, и многие тут у нас по ней сохли. Из-за нее к нам на праздники плясать даже с материка парни повадились ездить. Сколько раз она, бывало, нас потешала — сагу о том, как сватались женихи к Олив Кунингэм, рассказывала. Да только куда им было соваться, когда она держала твердый курс на Томаса. Вот где смеху-то было! Томас меня несколькими годами моложе. Значит, когда Олив исполнилось восемнадцать, ему уже было двадцать восемь. Так что он, понятно, рядом с ней себя настоящим дедом считал. К тому же его дома и без того бабы заедали, — я об этом тебе уже рассказывал, — так что он у них по струнке ходил. Но когда такая девка, как Олив, которая знает, чего хочет, и, как ты сам убедился, привыкла напрямик действовать, берет в руки компас, то до цели своей она доберется, будьте покойны.

Чуть ли не самое первое, что я после той пятницы сделал, это съездил на материк и накупил там леса. Как сейчас вижу Томаса, глаза вытаращившего при виде груды досок в сарае, и Фионана, эдак хитренько на все это поглядывающего. Тут только понял я, сколько хороших лет зря потерял, и взгрустнул немножко.

Ну вот, лодку мы построили. Не сразу, но построили все-таки. Лодка получилась добрая, сколоченная на совесть. Правда, не была она такой быстроходной, как моя старенькая «Бриджита», где уж там, но лодка эта была солидная, в самый раз человеку, как я, в годах, который на своем опыте познал все, что от моря можно ждать, и понял, что это тебе не шуточки. Не то чтоб я море полюбил. Больно уж оно коварное. Но уважать его я уважал, не ссорился с ним и, смотря по его настроению, то работал с ним рука об руку, а то спешил в сторонку убраться — от греха подальше. Ну вот спустили мы ее на воду, и освятили, и пузырек со святой водой на носу под скамеечкой подвесили.

Ну, а дальше что? А дальше я, как был, так и остался рыбаком-одиночкой. С такой большой лодкой одному человеку не управиться, разве что в тихий день, да и то с грехом пополам. Я уже весь остров исходил, как проповедник, силящийся обратить нечестивых в христианскую веру. Куда там! Только голос и силы зря тратил. Единственно, кого мне удалось завербовать, это подростков, в которых еще пыл не угас. Да и то, как только про нашу затею прознавали старшие, их тут же из моей лодки выхватывали, как печеную картошку из золы.

Томаса, на которого я все свои надежды возлагал, по-прежнему с места было не сдвинуть. Женских слез он боялся хуже чумы, ну и, кроме того, до сих пор, по-моему, не мог отделаться от испуга, который в детстве пережил, — тех страшных картин не забыл. Катриона предложила, что пойдет ко мне в подручные. Но тут уж я возмутился: хорош я буду, если жену к себе в лодку за матроса посажу! Так это смехами и кончилось. Но хоть посмеялись мы от души, и на том спасибо, потому что в жизни от души смеяться тоже не часто приходится.

С возвращением Олив Филомин притих. Новой жизни, как говорится, он не начал. Прикинул, видно, и решил к этому вопросу в другой раз вернуться, годиков эдак через десять. Но дома он был тише воды, ниже травы. Напугался, видно. Уверен я, что он в своем заново отстроенном доме нет-нет да и просыпался весь в поту и шептал про себя: господи, да ведь я мог до смерти сгореть! Голову даю на отсечение, что именно это он говорил, а не что-нибудь поблагороднее. Но он помнил, с чего пожар начался, знал, что и Олив помнит и что по справедливости ему бы сейчас на каторге следовало камень дробить. Так что больше он на детей своих руки не поднимал и голоса не повышал. А тут еще я с ним по свойски поговорил да рассказал ему, что видел и что с ним сделаю, если такое повторится. Понял он, что я не шутки шучу. И я, прямо скажу, не шутил. Потому что в нем я себя, как на портрете, увидел, воочию убедился, до чего мог сам докатиться, если бы вовремя не одумался, и уж этот портрет я б из него с радостью выколотил, будьте уверены. Эх, далеко еще, видно, нам до истинного милосердия!

Вот как-то раз уехал он на ярмарку и больше не вернулся. Долго весь остров ждал его, не дыша, а потом вздохнул с облегчением. Олив к тому времени уже подросла. Да и двое других тоже. Они могли ей помогать, и Томас тоже помогал. Вот тут-то он и попался ей на глаза. Пригляделась она к нему, оценила по достоинствам, и тут уж ясно, его свободе считанные деньки остались. Нельзя сказать, чтоб он сдался без боя. Верно, рассуждал он приблизительно так: уж если все бабы вроде моих домашних, так я и бобылем прекрасно век проживу. Я так полагаю, что и у него, как у всякого, были в мыслях и любовь, и жена, и дети, да только он опасался, что все это себе дороже обойдется.

Сидел я как-то раз утречком в лодке и готовил удочки — в море идти собирался. Волей-неволей приходилось удочками обходиться: с сетями мне никак было одному в большой лодке не управиться. Томас был тут же и Фионан старый. Я работал да помалкивал. Томаса из-за этой большой лодки совесть последнее время начала заедать. Нет-нет да и скажет мне: экая обида, Колмэйн, что мне опять недосуг, а то я б, может, с тобой пошел. А я ему только: еще б, Томас, не обида!

Утро было погожее, со свежим ветерком, в такую погоду только под парусом и ходить. Эх, посмотреть бы уж, что ли, скорее! сказал Фионан. Она на небо глядел. Мы оба сразу поняли, к чему это он. Томас промолчал а тут как раз Олив сзади подошла и встала ко мне поближе. Бог, говорит, в помощь, Колмэйн! Желаю тебе лова хорошего. Я сказал спасибо. А чего это ты сетей с собой не возьмешь? спросила она и указала на сети, а они были на деревянных колышках на стенке сарая растянуты для просушки. Где уж, сказал, с ними в большой лодке управишься. Жаль, сказала она. А ты бы не мог с ним поехать, Фионан. Я б оба глаза отдал, только б поехать, сказал Фионан и плюнул в море. Да кому я нужен с такими никудышными руками?

Я б прямо хоть сама поехала, сказала она. А ты думаешь, тебе от меня польза будет, Колмэйн? И она подмигнула мне. Отчего же, говорю, если указания мои выполнять будешь. Как еще буду, сказала она. И я мешать тебе не стану. Мне б лишняя пара рук вот как пригодилась! сказал я. Тут Томас как заорет: дома тебе надо сидеть, обед готовить! Вот еще, сказала Олив, обед они и без меня сварят — большие уж; так как же, Колмэйн, снимать, что ли, сети и в лодку нести? Давай неси, сказал я, раз уж ты надумала. И пошел наверх по ступенькам. Да ты чего это затеяла? не унимался Томас. Тебя не спросила, сказала Олив и пошла к сараю. Он за ней. А мы с Фионаном стоим и смотрим, что будет. Она принялась снимать сети с колышков. Что ты делаешь! Перепутаешь только все, говорит Томас. Ну так сам снимай, если лучше умеешь. Он снял их как надо, сложил, взвалил на плечо и пошел к пристани. Она за ним. Вот, Колмэйн, говорит, получай. Я сказал спасибо, взял сети и снес их в лодку. Томас, сказала Олив, сходи-ка ты домой и скажи ребятам, что я рыбачить с Колмэйном поехала. Что я тебе, мальчик на побегушках, что ли? спросил он сердито. Да уж, во всяком случае, не мужик на побегушках, говорит она. Ты что это, грубить вздумала? спросил Томас. А что я такого сказала? говорит. На мне достаточно надето? спросила она погодя. Надето на ней было не больно много — день-то теплый был. Если замерзнешь, в лодке плащи есть, сказал я. Ну, раз так, поехали, сказала она и начала спускаться к лодке. Ты что, рехнулся, Колмэйн? сказал Томас. Как это можно сопливую девчонку в море с собой брать! А что? сказал я, Катриона несколько раз со мной на лов ходила. Она любому мужику нос утрет — во всяком случае, любому из тех, что у нас на острове проживают. На меня намекаешь? закричал Томас. А что, я неправду разве сказал? спросил я. Вылазь на пристань, драться будем, говорит он. А сам аж покраснел весь. Да очнись ты, Томас! сказал я. С чего бы это я стал тебя оскорблять? Я тебя почитаю. Не ты ли сам, своими руками эту лодку построил? Это его немного утихомирило. Хоть, правда, на море ты ее так и не испробовал, продолжал я. Тут ему опять кровь в лицо бросилась. Ага, ага, ага! Трусом меня обзываешь? И вовсе нет, сказал я, с чего бы это я стал трусом тебя обзывать? Мы с тобой друзья. Хорош друг, сказал он эдак обиженно, срамишь только меня. И вовсе я тебя не срамлю, сказал я. Томас не моря боится, сказала Олив, он языков своих сестер боится. Не смей так со мной разговаривать! закричал он. Чего лезешь не в свое дело? А ведь боишься? сказала она. О господи, сказал Томас, я тебя стукну, кажется. Не доводи лучше меня. Не стукнешь! Небось пороху не хватит, сказала Олив. Ты смотри, до чего меня довела, сказал Томас, вот возьму и поеду. Эх, да где тебе понять! Чего уж тут понимать? сказала она. В душе-то ведь тебе всегда хотелось. И вовсе нет, сказал Томас, ветер, слякоть, рыбья чешуя. Не надо мне такой жизни! Будто я никогда глаз твоих не видела, когда ты Колмэйну вслед смотришь. Жили мы тут, горя не знали, пока ты не объявилась… А я могу и на материк съехать, сказала Олив, там найдутся люди, которые меня с распростертыми объятьями примут. Я думал, Томас ей скажет: ну так чего же ты? И поезжай на здоровье. Но он не сказал. Он посмотрел на нее. Будто ты не знаешь, что не об этом я вовсе, сказал он. Знаю, сказала она. Чего тебе от меня надо? спросил он ее. А того надо, чтоб ты поступал, как сердце твое тебе велит, сказала она. Я море люблю. Оно мне раз жизнь спасло. И улыбнулась мне. Разве ты сейчас себе хозяин, Томас? Иди в море — свободным человеком станешь. Ты, правда, так думаешь? спросил он. Думаю, сказала она. Не пойму, как ты раньше на свободу не вырвался. Так, значит… сказал Томас. Что-то такое у них наклеивалось, только нас с Фионаном не касалось это. Мы вроде бы в сторонке ждали, чем дело кончится. А и они молчали. Да только молчание это больше слов иных говорило. Вот что!