Бог после шести(изд.1976) - Страница 46

Здесь же был мир, деятельный и добрый. Делали то же, что и везде, но получалось иначе. Незаметно появился столик с закуской: квашеная капуста с яблоками в расписном ушате, рассыпчатый свежий творог, красная рыба, отварное холодное мясо, огурцы и неизменная самогонка, прозрачная и пряная. Разговор пошел быстрее, но не сменил окраски. Хозяева расспросили Машу о житье-бытье, но, заметив ее подавленность, переменили тему разговора. Удивительную воспитанность подметила Маша: пока говорил один, хоть самый маленький, его никто не перебивал. И, даже замолкнув, говорящий располагал дополнительным временем, все как бы ожидали, не добавит ли еще что-нибудь. Такая протяжная манера беседы создавала значительность и степенность. Одновременно каждый чувствовал себя как бы наедине со своими мыслями.

— Мне не хватает инструмента для работы, — сказал Михаил Яковлевич. — Говорят, в Москве есть ручные электрические шлифовалки. Вот бы достать такую, то-то б заблестели мои безделушки!

— Я не разбираюсь в таких вещах, — сказала Маша, — но узнать можно. Правда, когда я теперь попаду в Москву…

Они помолчали, и фея подложила гостье аппетитный кусок пирога с грибами.

— Не люблю я блеск на твоих поделках, — сказала она, — глаза слепит, а работы не видно.

Снова пауза. Все выпили и закусили. Танька хихикнула; Лена поперхнулась квасом; Юра хрустнул огурцом.

— Путаешь, мать, — ответил Михаил Яковлевич, — блеск идет от лака. Я и сам лак не люблю. Дешевка. А вот глянец, который от шлифовки образуется, совсем иное дело. Он дереву прозрачность придает, глубину. В правильно отшлифованное дерево можно смотреться, как в чистое озеро. Там дно видно.

Маша чуть захмелела. Кожа на лице набрякла, а плечи стали легкими.

— Какая чудесная самогонка! — восхитилась она. — Лучше водки.

Хозяева с любопытством посмотрели на нее.

— А это и есть водка, — помолчав, улыбнулся Коля. — Только наша мать секрет знает, как из нее царский напиток готовить.

“Хорошо-то как, хорошо! — говорила себе Маша. — Какие симпатичные люди! Сами по себе симпатичные, не для других, для себя. И это сразу видно. В Москве тоже есть, но там много напоказ: кому-то свое обаяние нужно продемонстрировать. Там симпатичность либо надуманная, либо слабенькая, сразу исчезает, если что не так”.

Засиделись. Вскоре девочки ушли спать, а взрослые продолжали незамысловатые разговоры. Постепенно Маша разошлась и рассказала о своей работе. Она была лаборанткой в химическом институте и дело свое знала. Родители и сыновья слушали с ласковым вниманием. Перед такими людьми хотелось говорить много и ярко. Это были родные души.

Как-то так получилось, что ее оставили ночевать. Дом и вправду оказался большим — четыре комнаты да еще огромная печь посередине, на которой спали Таня и Лена.

Маше постелили на узенькой железной кроватке, видимо детской, так как ноги ее сразу уперлись в холодные тонкие прутья. “Я сама не знала, чего хотела, а ведь мне немного надо, — думала она, натянув одеяло до подбородка, — ласковое слово и покой”.

Маша слушала движение холодного ветра за маленькими промерзшими стеклами окна и упивалась безмятежной уверенностью в том, что ею наконец обретен настоящий приют. “Все устроится, все устроится, — говорила она себе. — Главное найдено: я у родных людей, они мне помогут, от них недалек путь домой, к маме”.

Кажется, Маша сказала это слово громко, вслух, и, прозвучав в ночи, оно точно сорвало с ее души запоры. Все пережитое в последние недели рухнуло. Освобождение пришло к ней вместе с обильными тихими слезами Она плакала о себе, о любви, о мечтах.

Кто-то погладил ее по лбу. Маша ощутила горячую сухую руку доброй феи.

— Не плачь, не плачь, дочка! — сочувственно шептала почти неразличимая в темноте хозяйка. — Жизнь прожить, говорят, не поле перейти. Главное — захотеть нормально жить. Видишь, какая у нас сейчас семья ладная. А ведь не всегда так было, не сразу получилось. И у тебя наладится. Ты, главное, верь, что наладится…

Маша уткнулась лицом в эти добрые малознакомые руки и заплакала, уже не сдерживаясь, от всего сердца, из глубин своей измученной души. Фея шептала и шептала какие-то очень обычные слова утешения, и они были к месту, они уплывали вместе с Машиными слезами, освобождая женщину от страха и тревоги.

Потом, когда хозяйка ушла, Маша долго не спала и строила разные великолепные планы будущей жизни. А что? Она химик, ее специальность вон как нужна здесь, на севере. Устроиться легко, можно вообще поселиться в этих краях с матерью. Навсегда. И тихо жить. Тихо, вот в чем дело.

И, уже засыпая, представила, как пошлет завтра одного, а может, и двух близнецов за своими вещами и больше никогда не увидит Худо, Кару да и остальных. Никогда. Хорошее слово — никогда.

После бегства Маримонды Худо продал в какой-то деревне уже окончательно непригодный для здешней зимней дороги “Москвич”. Они сидели втроем за столом и смотрели, как вспотевший от нежданно привалившего ему счастья казначей отсчитывал деньги руками в седых волосиках.

— Очень удобно для общины, — объяснял старик, — а то летом трудно без своего транспорта.

“Не для общины стараешься, — решил Станислав. — Сам ездить будешь, по своей потребности”.

— Купи чемоданы и вещи, — вдруг предложил Кара старику.

Тот пытливо глянул в его сторону:

— А вы… как же?

Худо и Пуф тоже с любопытством посмотрели на проповедника.

— А нам все равно, у нас другая жизнь начинается.

— Что ж, тогда, ежели что подходящее… — неуверенно выравнивая пачки бумажек, сказал сектант.

Они продали и вещи. Туристское барахло, матрацы, топоры — всё пошло за половину, треть цены. Оставили только то, что могли взять на плечи, как сказал Кара.

В тот же вечер Худо, исчезнув из избы на несколько часов, основательно нагрузился местной самогонкой и не вернулся на постой. Утром его долго разыскивали, нашли и с трудом привели в нормальное состояние.

Выйдя неровным шагом на крыльцо, он задержался, подняв голову к небу вверх.

— Ты что? — окликнул его Стась.

— Какое здесь удивительно северное небо! — хрипло сказал художник. — Нарисовать бы…

Станислав присмотрелся и заметил слезы в его линялых глазах. Худо явно сдавал.

Путешествие их стало трудным, нервным. Выручали телеги и попутные машины, а больше всего — мощные автоцистерны, мчавшиеся к знаменитому нефтяному месторождению по бездорожью еще не освоенного края.

Теперь дорога часто разъединяла путешественников, попутки не брали всех троих, приходилось договариваться о встречах на промежуточных пунктах.

Стасик ехал один, рядом с веселым рыжим водителем в лисьей шапке, которая усиливала сходство с солнцем его круглой сияющей физиономии.

— Ты что! — орал шофер, перекрывая рев мотора. — Давай к нам, на буровую. Знаешь, сколько ребята выколачивают? Я — меньше всех, и то живу, как бог. Свой санаторий в Крыму, понял?

— Твой, что ли?

— Чудак! Зачем мне санаторий, у меня один сынишка. У тебя какая специальность?

— Калькулятор, — съехидничал Станислав.

— Не знаю, но, наверное, сгодишься. Хочешь, довезу? Нам молодняк нужен.

Стасик отказывался, но все чаще в его душе просыпалась тоскливая зависть. Мимо него неслась настоящая жизнь. Там было все: крепкие люди, здоровый смех без издевательства, честно заработанные деньги, труд до испарины и заслуженный отдых. В той жизни хватало забот, но там не было надрыва, истерики, злости.

Окончательно сразила его встреча с Надей.

Он приехал на вокзал за час до назначенной встречи с Худо и, стоя у деревянной лестницы, ведущей к билетным кассам, тоскливо размышлял о своей жизни. Выходило, что в этом путешествии он только терял и терял, ничего не приобретая взамен. Становилось все скучнее. Худо напивался каждый вечер и, проснувшись, в тупом молчании двигался по пути, начертанному Карой.

Великий проповедник за последние дни совсем сник. Уход Кости и Маримонды подкосил его, Кара потерял свою велеречивость, сильно осунулся. Грозный блеск его очей обернулся маленьким безумным огоньком, спрятавшимся в глубинке глаз. Он заметно постарел и стал очень тороплив. Эта старческая суетливость сильно действовала на Стасика, раздражала его, вытравливая остатки интереса и тайного уважения к наставнику. Мрачно подсчитав время, оставшееся до встречи со спутниками, вздохнул и решил войти в здание вокзала — там было теплее.