Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 8
- Бальдур, да его арестовать надо, он же…
- Молчать, - приказал Бальдур, - и не лезть. Иди к машине.
На кладбище уже не было никого – новоиспеченные члены гитлерюгенд помаршировали в свой штаб под командованием старших товарищей, корреспондентов я по требованию Бальдура отправил прочь. За воротами стоял наш джип, а у ворот торчал Норкус. Он даже не взглянул на меня, когда я прошел мимо него. Он не отрывал презрительного взгляда от Бальдура, который все еще стоял у могилы в своем сером плаще нараспашку.
- Что за дела? – спросил Томас, наш шофер, когда я сел в джип.
- Все нормально.
Бальдур меж тем медленно двинулся к Норкусу. Ветер трепал его волосы, шевелил черный шарф на груди.
Они говорили долго. И я видел, как лицо Норкуса багровеет, а кулаки сжимаются. Бальдур оставался спокойным, он вполголоса что-то объяснял ему, но я сильно сомневался, что тот его слушает и старается понять.
А потом случилось это. Норкус широко размахнулся и врезал Бальдуру в физиономию…
- Блядь! – рявкнул Томас, - Отто, пошли!
- Сиди. Приказа не было, - сказал я, уши у меня покраснели, я не в состоянии был спокойно смотреть на то, как какой-то сраный красный, или кто он там, если не состоит в НСДАП, бьет морду моему рейхсюгендфюреру… моему Бальдуру, в конце концов… Но мне было сказано – молчать, не лезть, сидеть в машине.
Удар был силен, Бальдур отлетел назад и хрястнулся спиной о чугунную ограду, из носа у него лилась кровь, капала в снег. Но он поднялся, упрямо мотнув светловолосой головой, и вытащил белый платок, прижал к лицу. Он и не думал отвечать этому дерьму ударом на удар!.. Бальдур-то, который в 32-м ввязывался на улице в драки – один против троих - с коммунистами! Бальдур, который учил меня приемам рукопашки!..
- Да врежь ты ему, - прошептал я.
- Блядь, да что ж ты! – вторил Томас.
Норкус меж тем сгорбился и сунул руки в карманы. Он не собирался продолжать драку, когда противник бросил оружие. Враг, а благородный. Он коротко что-то сказал Бальдуру, тот так же коротко ответил – и они разошлись. Норкус пошел вдоль ограды, Бальдур к машине. Он все еще прижимал к носу пропитавшийся кровью платок. Сел в джип и гнусаво сказал:
- Поехали домой. Не сломал, кажется…
- Бальдур…
- Отстань, потом.
Потом у него налились синяки под глазами, как бывает после хорошего удара в сопатку.
- Он же, сука!.. – бушевал я, - ты слышал, что он про партию говорил?.. Ты-то что глядел?! Вломить ему надо было, а потом в кутузку его…
- Хватит, - оборвал он меня, - ты ничего не понял…
- Что я должен был понять?..
- Хотя бы то, - сказал Бальдур, - что у него до сих пор в глазах темнеет, когда он вспоминает о том, что его сыну, действительно, никогда не будет 16… Знаешь, наверное, я сентиментальный идиот, но я думал о том, что не могу даже приблизительно понять его чувства… У меня ведь никогда не будет детей.
- Почему? – спросил я и только потом понял, что сморозил.
Бальдур посмотрел на меня как на идиота – и засмеялся:
- Но ты же не Локи, в самом деле, чтоб родить мне кого-нибудь!
- А Локи что, превращался и в женщину?..
- Если быть точным, то в кобылу. Не думаю, что тебя прельстила бы такая перспектива.
Он так и не развелся с Генриеттой, она сделала это сама – уже в 50-м, но жить они толком не жили, что совершенно понятно. Можете представить, что у них была за жизнь. Истерическая влюбленность гофмановой дочки прошла довольно быстро – когда до нее дошло наконец, что это за брак. И если на людях они были друг для друга «Бальдур» и «Генриетта», то наедине…
- Извращенец!
- Идиотка!
Генриетта, святая простота, почему-то считала гомосексуализм не более чем плохой привычкой, с которой ее муж из злостности не хочет расстаться. Сами видите – Бальдур верно охарактеризовал ее умственные способности.
Честно говоря, мне было ее жаль. И его тоже. Бесконечные скандалы никому не идут на пользу – и кончалось все обычно бутылкой шнапса у Генриетты и высаженной за ночь пачкой папирос у Бальдура. А уж когда и он прикладывался к бутылке… они полночи орали друг на дружку, как две упившиеся истерички, а потом Бальдур вылетал из дома и запирался в гараже… я быстро приноровился ждать его там. И никогда не забуду, как он сидел на капоте джипа и пересказывал мне, на этот раз, греческий миф о Цирцее.
- И сдается мне, - заявил он, - что частичка Цирцеи есть в каждой женщине… Во всяком случае, в любой из них дремлет, а порой и пробуждается способность превратить мужика в свинью… Посмотри, до чего я дошел, Отто.
- Назвал ее идиоткой. Ну так а кто она есть?..
- Дубина!.. Если б мой отец слышал это, я бы точно получил от него тростью вдоль хребта. Оскорблять женщину, сын, непозволительно…
- Ну, так она сама тебя довела…
- Отто. Мужчину – довести – невозможно. Достоинство нельзя отобрать, его можно только потерять. И в данный момент мне чертовски стыдно, если хочешь знать.
- Иди попроси прощения.
- Да она уже спит… наверное, - сказал Бальдур, почему-то оглянувшись, словно Генриетта могла невесть как оказаться в джипе за его спиной.
- Понимаешь, она смотрит на меня презрительно и одновременно жадно, - сказал он как-то раз, - Думаю, до нее что-то дошло наконец… Вчера она заявила, что я – просто насмешка природы: «с такой-то внешностью, и…» Я уже, черт возьми, жалею о том, что не уродился чем-то вроде Квазимодо…
Самое дрянное было в том, что Бальдур, в отличие от супруги, не мог каждую ночь заливать свои горести шнапсом. Ему нужно было работать, а какие к черту дела с похмелья? Да и не украшает рейхсюгендфюрера оплывшая рожа и запах перегара… А на папиросы он почти смотреть не мог, потому что в иные скандальные ночи накуривался до тошноты.
И он начал жрать.
Бывают люди, которым, когда они волнуются, кусок в глотку не идет. Как мне.
А бывают, наоборот, такие, которые что-то сжуют – и им легче. Вот мама у меня такая. И Бальдур оказался из таких. Можно представить, как это на нем сказывалось. А он даже вроде и не замечал ничего, даже глаза стали тусклые, словно их тоже затянуло жирком…
За два года брака – с 32-го по 34-й – он превратился в нечто почти неузнаваемое. Прибавил в весе, наверно, килограммов десять, если не больше.(на полях огромная цифра 15)
И у него появилась противная тиковая гримаска – с Генриеттой он к тому времени говорил, почти не раскрывая рта, а это плохая привычка, потому что когда он пытался говорить нормально, было ощущение, что он одновременно пытается ухмыляться одним уголком рта.
А в 34-м, как вы помните, Лени Рифеншталь снимала в Нюрнберге знаменитый «Триумф воли»… Могу похвалиться, я тоже там есть, но, конечно, не рядом с Бальдуром и фюрером, а среди ребят. Такой белобрысый, ушастый пацан, с челкой – это я. (приписка на полях: «О да, кинозвезда моя, тебя там трудно не запомнить, одного из сотни белобрысых пацанов с челками, чьи лица мелькают на экране»)
Ну так вот. Когда Бальдур увидел кусочек отснятого материала, у него будто пелена спала с глаз.
Он даже закрыл ладонью лицо, покрасневшее от стыда, и вышел из просмотрового зальчика. Я стоял у двери – и пошел за ним.
Он достал папиросу и попытался размять ее, но не размял, а размолол между пальцами, крошки табака посыпались на носки его сапог.
- Отто, - сказал он, - с меня хватит. Это чудовище – я?.. ЭТО – Я?! Миссия Цирцеи удалась…
- Жрать меньше надо, - проворчал я. Мне, как вы понимаете, в то время больно было глядеть на него.
- Ты прав, - сказал он, - Хватит.
По возвращении в Берлин мы с ним каждое утро вставали затемно, натягивали спортивные костюмы и ехали в парк или в пригород, чтоб бегом отмахать километров десять. Поначалу ему, бедолаге, приходилось тяжело – физиономия у него после третьего километра становилась багровой, пульс бешено частил, а куртка была – хоть выжми.
Но постепенно он приходил в форму, разумеется. Потому что пожирать все без разбора перестал тоже и перешел на овощи и овсянку.