Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 7
- Нагни его, - приказал Рём Хайнесу, – Я на это уже смотреть не могу.
Хайнес дернул Бальдура вниз, и тот послушно склонился, а Рём неторопливо расстегнул ширинку, вывалив свое бычье достоинство, положил красные лапы на поясницу Бальдура и всадил ему по самые яйца.
Бальдур слабо застонал.
- Хорошо? – спросил Рём, - Ширах, тебя спрашиваю…
- Ммм… осторожнее… - заплетающимся языком выговорил Бальдур.
- Нет уж. Слишком давно я этого ждал, паренек. Слишком… давно.
Рём двигался так сильно, что Бальдура от каждого толчка сильно шатало вперед, но Хайнес крепко держал его за шкирку.
- Ой, Рём… Эрнест… поосторожнее…
- Потерпишь минутку, ни черта с тобой не сделается, не целочка…
- БОЛЬНО! – взвыл Бальдур.
- Не давай мужикам.
Знаете… не было ему так уж больно. Уж я-то знал. На боль он отзывался совсем иначе. Всегда старался не показывать, что чувствует. Сейчас ему было, может быть, немножко больно, но терпимо, и ему почему-то хотелось, чтоб они знали, что ему больно. ( на полях более неуверенным почерком, чем раньше, крупно: «СУКА!»)
Дальнейшее для меня до сих пор в красном тумане, когда я пытаюсь это вспомнить.
Дело в том, что Бальдур только поначалу ныл. Потом начал вскрикивать и дергаться навстречу резким движениям Рема. Тот чуть не захрюкал, когда увидел это.
- Молодец, хорошо…
- Эрнест, - шептал Хайнес, - так, так…
Они засадили ему оба, а потом Рём еще раз… А потом подтянули ему штаны, застегнули ремень, и Рём повел его, почти падающего, за дверь. И даже помог спуститься по лестнице. И я слышал, как он шептал ему в ухо: «Тебе ведь понравилось, моя самая сладкая девочка, Ширах?»…
Спасибо, я выскочил следом и успел поддержать Бальдура, когда Рём заорал на всю автостоянку:
- Машину рейхсюгендфюреру!..
Когда приехали, я осторожно, насколько мог, помог ему выбраться из авто и повел домой. А там… там я вступил в свои права. Бальдур накрепко вбил мне это правило: «Если я очень пьян, делай что угодно, чтоб к утру я пришел в себя». Я потащил его к толчку, поставил раком и сунул пальцы ему в рот, давя на корень языка, пока все выпитое не вышло из него. Я затащил его в ванную и, закинув его туда прямо в одежде, терзал ледяным душем. Я кутал его в махровое полотенце и растирал, когда он, дрожа, как мокрый кутенок, хлопал ошалевшими, но уже осмысленными глазами…
Я уложил его спать.
- Мне холодно, - сонно пробормотал он, и я без слова разделся и лег рядом. И только тут понял, что сна у него ни в одном глазу.
- Отто.
- Да.
- Что со мной было? Меня… трахали?
- Нет, - тут же ответил я.
Он усмехнулся, и его взлохмаченная голова вынырнула из-под одеяла, и глаза слепяще вспыхнули:
- Ты клялся, что не будешь мне врать. И сейчас ты врешь, жалея меня?.. Не тебе меня жалеть, Отто! Если б это сделал ты, ты не мог бы смотреть мне в глаза… и я убил бы тебя, как пса… нет, не так, потому что пса всегда жалко… КТО, я спрашиваю?
- Бальдур, ничего такого не было, - просипел я. Я не мог, просто не мог рассказать ему, как он извивался и постанывал, когда в его заднице был всего лишь большой палец Эрнеста Рема…
Он ударил меня по щеке раскрытой ладонью, не сильно, но звонко.
- Врешь. Ты врешь. Меня трахало какое-то… говно, я знаю это, потому что у меня задница горит, будто меня штыком туда пырнули…
- Рём, - прошептал я.
И Бальдур сник и прижал ладонь ко лбу:
- Рём?.. Вот как…
- И Хайнес…
- И вся бригада штурмовиков? Ты это хочешь сказать? – прошипел он.
- Нет.
- Ну, и то хорошо.
Он откинул одеяло и сел, и сразу потянул в рот папиросу.
- Ванну, Отто.
- Ты только что оттуда.
- А. Ладно. То-то я и не чувствую себя грязным, спасибо, - откликнулся он.
Да уж, не чувствуешь. После ледяного душа был теплый. И я старательно и осторожно смыл с тебя то, что... еще осталось после этого. Синяки на ягодицах, конечно, не смылись.
- Ну что, - заговорил он уже совсем спокойно, - теперь что? Пулю в лоб?
- Зачем? – быстро спросил я.
- Как зачем.
- Незачем. Они ничего не вспомнят, - лихорадочно сообщил я, - они были совсем никуда…
- Ладно, - сказал он, - Отложим. Но если услышу от Рёма или …. хоть намек…
- Тогда да. Пулю в лоб, - искренне согласился я, представив себя на его месте.
Ничего не случилось, а пуля нашла не Бальдура, а оберштурмбаннфюрера Хайнеса, который трахал своего шофера, когда за ним пришли, а другая досталась Рёму.
Помню свадьбу Бальдура и Генриетты. Помню, как счастливый папаша Гофман еле держался на ногах, используя штатив камеры как подпорку. Помню фюрера в роли шафера – и как он сиял, даря молодым жалобно скулящего серо-желтого щенка овчарки, наследника красавицы Блонди.
- Первая брачная ночь прошла отвратительно, - сообщил мне Бальдур на следующее утро, когда увязался за мной выгуливать щенка, вчера уже окрещенного Адольфом, - Я и не верил, что смогу вообще… Но она, знаешь, весьма многоопытная девица…
Бальдур, по-моему, был все еще пьян. Моя догадка подтвердилась, когда он сел на край клумбы. Щенок тут же положил ему на колени толстые грязные лапы, хозяин почесал его между лопухастыми ушами и задушевно к нему обратился:
- Вот вырастешь, Дольф, и заставят тебя жениться на какой-нибудь сучке, вот тогда поймешь, что раньше был счастлив… Главное – не выродись в человека… (на полях нарисована собачья морда в эсэсовской фуражке)
Формальность была соблюдена. Репутация вождя молодежи теперь была безупречна.
- Какая глупость, - посмеивался Бальдур, - И знаешь, фюрер ведь все равно не верит в мое перевоспитание… и правильно не верит, ты-то знаешь, да?.. Но чего я совершенно не понимаю, так это почему гомосексуалистов считают недомужчинами. Слабыми выродками.
Да уж, слабым он не был, мой Бальдур.
Помню лишь один момент, когда мне было по-настоящему стыдно за него.
Это была годовщина гибели Герберта Норкуса.
Все шло как положено – новые мальчишки давали клятву, вступая в гитлерюгенд, с могильного камня смотрело на нас спокойное и серьезное лицо Герберта, зимнее небо сочилось какою-то редкой снежной моросью, словно оплакивало его. Присутствовали и родители Норкуса – мать, которая смотрела в никуда заплаканными глазами, и отец, пожилой, высокий, в старой кожаной куртке. Они, на правах почетных гостей, стояли рядом с Бальдуром, возле меня.
- Ему было 15. И по вине наших врагов никогда не будет 16, - звенел в холодном воздухе хрипловатый мальчишеский голос.
- Но дело его живет, и Герберт будет вечно жить в наших сердцах… - вторил ему другой.
Бальдур стоял, глядя на портрет Норкуса, и почему-то вздрогнул, когда прозвучали эти слова… А отец убитого парня вдруг подвинулся к нему и сказал тихо-тихо:
- Ему никогда не будет 16… по твоей вине. Мы говорили ему – сиди дома, учись. А он по твоему поручению шлялся по улицам и расклеивал эти плакаты. Потому его и убили.
Бальдур, конечно, сделал вид, что не услышал. Но лицо его потемнело, словно на него упала тень, а на стриженом виске забилась жилка.
Я тронул Норкуса за локоть и тихо сказал:
- Пожалуйста, позже, партайгеноссе.
- Я тебе не партайгеноссе, щенок, - ответил он уже недопустимо громко, - Я в вашей полоумной партии, которая из сопляков делает солдат, ничего не забыл!.. А пацанам рано идти в солдаты!..
А я, я в тот момент забыл, что передо мной отец нашего юного героя. Честно, забыл. Мне показалось, что он еще и выпивши… У меня дыхание перехватило от ярости, и тут я услышал тихий голос Бальдура:
- Отто, отставить. Герр Норкус, давайте перенесем все вопросы на время, когда кончится церемония.
- Хорошо, хорошо, - проворчал Норкус, - уж я с тобой поговорю, маменькин сынок…
Похоже, идея «поговорить» крепко засела в его башке, потому что после окончания церемонии он, отправив домой жену, ждал нас, вызывающе маяча у кладбищенских ворот.