Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 6
Судя по его виду, больше ему ничего не требуется. Мне не нужно спускаться ниже и дразнить языком его естество, мне не нужно делать ничего больше, кроме того, о чем он сейчас попросит.
- Возьми меня… - шепчет он еле слышно, - и делай это сильно…
Он не переворачивается. Я знаю, что это означает, и сгибаю его ноги в коленях, он сам подтягивает их к груди, становясь совсем беззащитным. Я еще сильней развожу ему бедра, приподнимаю его под ягодицы и вхожу – сразу и полностью. Его губы кривятся, брови ломаются. Я наваливаюсь на него, его ноги дергаются, как у раздавленного кузнечика, и сжимают мою талию.
Я навязываю ему свой ритм, и он со всхлипами подчиняется, мне уже жаль его, ему уже хочется немного не так – и я хочу, чтоб он сделал это сам, а потому выхожу из него и говорю «встань как надо», он переворачивается и приподнимается на четвереньках, немного прогнув спину, отчего его маленький, белый, нежный зад вызывающе оттопыривается. (на полях, криво: «блядь! DIMINUENDO ! Порнограф хренов!»)
Я снова вхожу, и он словно сходит с ума – теперь у него есть свобода маневра, и он пользуется ею, чтоб почувствовать меня в себе как следует, мне и двигаться не надо – он делает это сам, насаживаясь на мой член и вихляя задом из стороны в сторону, словно хочет, чтоб член протер его до дыр…
Я кончаю слишком рано для него, как бывает почти всегда, но я не даю ему опомниться и сую в него пальцы, у него там теперь мокро, скользко и широко, хоть буквой V пальцы разводи…(на полях: «О! О! Я не знал, что трахаюсь с Черчиллем!) и несколькими тычками я отправляю моего Бальдура в рай.
Потом мы долго лежим рядом, не шевелясь и без единого слова. Его голова приникла к моему плечу, и я ерошу его пепельные волосы.
МОЁ.
Вот так. Не «мой» даже, а «моё». Бальдур больше, чем «он», чем какой-то там любовник. Сейчас он словно пропускает сквозь себя мои токи, он – моя сущность, средоточие моей натуры, моя лучшая половина. И он это знает, точно так же, как я… И еще он знает, что я нужен ему точно так же, как он мне. Атлетически сложенный, с арийской внешностью, смелый и деловой паренек из Гитлерюгенд воплощает для него всю молодежь Германии, которая находится под его контролем. Я символ его власти. Его талисман, быть может…
Чем не предмет гордости? А?
Но я, хоть и гордился службой у самого Шираха, все время знал и кое-что еще.
Нас соединяло кое-что еще, не имевшее отношения ни к гитлерюгенду, ни к фюреру, ни к чему такому. Дело в том, что я – один я – знал Бальдура фон Шираха таким, каким не знал его никто. Хотя кое-кто, как выяснилось, догадывается о второй его сущности…
Важно ли, что у него два лица. Важно лишь то, что они не ссорятся между собой – и то, что он делает свое дело с блеском…
Второе его лицо иногда ужасно не нравилось мне, а иногда нравилось больше, чем та, безупречная физиономия рейхсюгендфюрера.
Второе его лицо было ночным, не дневным – и более женским, чем мужским. Он знал это – и никогда не стеснялся его. Вспомнить хоть платье… а другие выходки! Он совершенно не боялся вести себя, как девчонка – и у него это выходило ни капли не противно. Я же знал, каков он – и знал, что это тоже для чего-то необходимо ему, может, и для того, чтоб днем быть тем, чем он был.
Однажды днем, правда, уже наступал вечер, он сказал мне:
- Отто, а ведь мне, наверное, когда-нибудь придется убить тебя. Ты столько обо мне знаешь.
- Убей. Если сомневаешься во мне.
- Нет, - тут же ответил он, и его глаза по-ночному раскрылись и повлажнели, - Прости.
Он был прав – я знал и видел слишком много. И кое-что из того, что я знал, могло погубить его. Особенно после «ночи ножей».
Нет-нет, он не принимал в тех событиях никакого участия. Но совсем незадолго до этого случилось кое-что, что могло скомпрометировать его в глазах фюрера.
Мы же не знали, что замышляется против Эрнеста Рёма и всей его шайки-лейки, и потому не знали, что это преступно – сидеть в одном кабаке с ним. Кабак упоминать не буду. Упомянешь название – сыщутся и свидетели…
Штурмовики гуляли широко, Бальдуру это было не по душе, и он счел бы за лучший вариант, если б они просто не обратили на нас внимания. Мы мирно пили пиво с парнями из Студенческого союза, когда ввалились они. (на полях несколькими штрихами нарисован мужской член с усами, имеющий заметное портретное сходство с начальником штаба СА Э.Рёмом)
Эрнест Рём. Жирный, как грозовая туча, и шумный, как целая колокольня, с кривым шрамом на лице. Коричневая рубашка и «непременное амбре», как заметил однажды Бальдур, или, по-немецки говоря, резкая вонь пота и перегара.
Его ржавые глаза мигом прошарили кабак насквозь, и он заорал:
- Кого я вижу! Ширах!..
Бальдур отозвался:
- Хайль, партайгеноссе.
Тут наши парни стали прощаться.
- Может, и мы?.. – предложил я.
- Сиди, Отто, - процедил Бальдур. Да и впрямь, еще не хватало, чтоб штурмовики решили, что мы не хотим сидеть с ними в одном кабаке…
А дальше просто сдвинули столы, и мы оказались среди этих парней, и в глазах Бальдура я прочитал приказ «исчезни». Много позже я понял, что он оберегал меня, как берегут слабую после ранения руку. Кто я был? Рём мог пристрелить меня в упор, и его б оправдали, если б он сказал, как слышал из моих уст похвалы евреям.
«Исчезни» не означало «уйди», и я не ушел, конечно.
Я вовремя скрылся за одной из колонн, когда из зала вывалились Рём и Хайнес, а с ними вышел Бальдур. Он шел ровно, но я-то видел, что он уже сильно пьян. А эти были почти такими же, какими ввалились, бочки бездонные… Эдди Хайнес, красавчик с неприятными маслеными глазами, чему-то ухмылялся.
Он сразу отошел и закурил, а Рем, схватив Бальдура за локоть, потащил его к лестнице. Они встали так близко от меня, что я мог бы дотянуться до затылка Рёма, если б хотел. А я очень захотел через минуту. Но не рукой. Желательно, дулом. Или ножом.
Рем стоял ко мне спиной, Бальдур – лицом, и я видел, какое у него лицо. Оно было темным – да, иногда его белокожее лицо как-то необъяснимо темнело, словно залитое акварельной бурдой из банки для промывки кистей, и черты проступали как засохшие чернильные линии, а глаза чернели. До этого я видел его таким один раз, и то это исчезло, как видение, а после этого – два раза, но о них как-нибудь потом…
- Ширах, - пьяно сказал Рём, - ты никогда не зайдешь ко мне.
- Зачем? – так же пьяно отозвался Бальдур.
- А то ты не знаешь, зачем…
Я отпрянул от колонны, мне показалось, что она вдруг пропиталась насквозь кипящим, резко пахнущим соком похоти – потому что слышал и видел по теням, как Рём вдруг прижал Бальдура к колонне, а потом послышались эти похабные звуки – у пьяных поцелуи всегда какие-то причмокивающие…
На полу я различил движение еще одной тени. Это Хайнес, наверное, потушил папироску…
Обнявшись и что-то мыча и бубня, они отвратительным шестиногим пауком поползли вверх по лестнице. Я выждал, пока хлопнет дверь, и как мог бесшумно поднялся следом. А дверь-то была разболтана, она не закрылась, а просто хлопнула и отскочила от косяка…
Они не видели меня, потому что Рём зажег тусклый ночник, а я стоял в темноте коридора. А за своим жарким дыханьем и не услышали бы…
Теперь я не догадывался, а видел, что все трое до чертей пьяны. Если уж Бальдур не возражал против того, что лапищи Рёма обвивали его талию… А Хайнес вдруг встал перед ними и мигнул Рёму, и взял Бальдура за запястья, и цепко сжал, а Рём пошарил по его животу, нашел пряжку ремня и расстегнул ее, и потащил с него брюки вместе с трусами. Бальдур то ли ничего не соображал, то ли понял, что уже поздно, и нисколько не противился тому, что Рём стащил с него брюки и они повисли ниже колен поверх голенищ сапог. А дальше… нет, лучше б Рём просто вставил ему сразу… я поймал себя на том, что мне хочется закрыть глаза, чтоб этого не видеть… потому что Рём смачно обслюнявил большой палец и сунул его меж белых узких ягодиц Бальдура, и тот дернулся, прогнулся, застонал… Рём, расплывчато ухмыляясь, задвигал рукой, и Бальдур почти повис на Хайнесе, держащем его за руки, то ли стараясь избавиться от этих прикосновений, то ли пытаясь впустить их в себя еще глубже…