Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 5

Я и не останавливался. Куда б ни ездили – везде найдется кладовка, сарай, просто уголок, где мы оказывались вдвоем, и Бальдур стягивал портки, когда форменные, когда баварские кожаные – и подставлял мне свой аккуратный зад. И ладонью с длинными пальцами зажимал себе рот, потому что, когда я его прочищал, орал он громко… (на полях: «Я всегда знал, что ты нимфоман и русский шпион»))

Так не могло продолжаться вечно.

…Бальдур вернулся от фюрера с презрительно вздернутой верхней губой и задымил папиросой. Потушил, не докурив, зажег другую, сделал пару затяжек…

- Принеси мне кофе с коньяком, Отто.

Горячий кофейник уже ждал на кухне. В последние дни я варил кофе, точно подгадывая к приходу Бальдура, даже не знаю, как это получалось – наверное, я научился чувствовать его приближение, словно собака. И я правильно понял, что в этом случае под кофе с коньяком подразумевается коньяк с привкусом кофе.

Он в два глотка выдул чашку и бесшумно поставил ее на блюдце.

- Разомни мне спину, Отто.

- Сними гимнастерку.

Он снял, аккуратно повесил ее на стул и вытянулся на широком диване. Я присел на край, мои руки легли на его узкую белую спину. Кожа у него была нежной, словно у девушки. Он передернулся и капризно буркнул:

- У тебя холодные руки!

Я потер ладони одну об другую, чтоб согреть.

- Так хорошо?..

- Хорошо.

Мои ладони заскользили по его спине круговыми движениями, разогревая мышцы. Я ощущал, как он все больше и больше расслабляется, и ждал, что он заговорит…

- Подлые скоты, - тихо пробормотал он, - Это все Аксман, сволота поганая…

- Не напрягайся, пожалуйста, Бальдур.

- Да, да. Знаешь, зачем меня вызывал фюрер? Что он хотел мне сказать?..

- Не знаю, ты же не говоришь…

- Погоди. Скажу, когда ты закончишь. Не хочу портить себе удовольствие.

Я старался не торопиться с массажем, хотя меня разбирало любопытство – мне очень нравилось, как Бальдур чуть-чуть выгибается под моими руками и тихо кряхтит от удовольствия.

- Спасибо, Отто.

- Рад стараться, рейхсюгендфюрер, - с улыбкой ответил я – и увидел, как его губа снова вздернулась…

- Да уж, - зло заявил он, опять потянувшись за папиросой, - должно быть, я плох на своем месте, а, Отто?..

- Не думаю, что кто-то может быть лучше, - твердо ответил я – потому что и впрямь в это не верил.

Бальдур откинулся на спинку дивана и слегка прищурил свои чудесные синие глаза. Это предвещало очередное представление в лицах.

- Фюрер, - тихо и задушевно заговорил он, - встретил меня очень ласково, я бы сказал, необычно ласково. Он сказал, «Бальдур, мой прекрасный вожак чистокровных арийских волчат, всякий раз когда я вижу тебя – я думаю: вот оно, юное воплощение чистоты расы, отваги и верности… Вот тот, кто достоин вести за собой наших детей… Нет, они не правы, конечно, не правы!» «Кто?» - спросил я. «Те, мой Бальдур, кто говорит о тебе, что ты слишком уж неженка, слишком уж образован и слишком рафинирован, чтоб носить кожаные баварские штаны». Я мог ответить на это только одно: «Мой фюрер, если моя деятельность не заслуживает хорошей оценки, я готов уступить свое место более достойному, ибо я считаю нужным действовать в интересах рейха, а не собственного тщеславия». «Твоя деятельность заслуживает наивысшей оценки, - сказал он, - Ступай, Бальдур, и приводи в наши ряды новых отличных парней, и не слушай, что говорят о тебе завистливые идиоты». Ну, так что я должен обо всем этом думать, а, Отто? Оказывается, есть те, кому я настолько не по душе, что они не стесняются в лживых обвинениях!..

- Это еще не обвинения. Фюрер прав – это болтовня завистников, не заслуживающая и плевка…

Бальдур был бледен – и было понятно, что эти глупости больно его задели - потому, что являлись не откровенной ложью, а полуправдой, которая хуже лжи. Да, Бальдур нередко вел себя, как избалованная девчонка. Да, он был слишком хорош собой – и не стеснялся показать, что знает о своей красоте. Да, он любил музыку, театр, стихи преданной любовью настоящего ценителя искусства… Но при всем при этом – кто из парней, черт возьми, рискнет состязаться с ним в беге, плавании, стрельбе? Кто за час превратит нестройную орду разболтанных подростков в четко марширующую колонну? Кто поможет любому подростку полюбить гитлерюгенд больше отца-матери?!

- Но разговор на том не закончился, - сказал Бальдур, - хотя я подумал именно так. Фюрер смотрел на меня этим своим особенным взглядом – знаешь, его глаза словно становятся темней, чем обычно… и в этот момент просто не знаешь, чего ждать… «Бальдур, - сказал он очень тихо, - мои лучшие соратники должны быть, как жена Цезаря. Вне подозрений. Я не собираюсь верить всему, что болтают – но я не хотел бы даже слышать эту болтовню… Ты не думал о женитьбе?» «Еще нет, мой фюрер», - ответил я, ошарашенный. «Но почему, Бальдур? Разве ты такой уж аскет?.. Тебе ведь известно, что партия одобряет тех, кто женится на достойных женщинах, дабы приумножить число юных арийцев. Дети – наше будущее… Почему бы тебе, скажем, не подумать насчет Генриетты Гофман?»

Бальдур выразительно смолк и глубоко затянулся очередной папиросой.

Мой Бог, подумал я, Генриетта Гофман! Дочь фотографа Гофмана, нашего великого пьяницы…

- Безупречно арийский тип – белокурая, голубоглазая, высокая… с лицом валькирии, - усмехнулся Бальдур сквозь папиросный дым, - но при том глупа беспробудно… О чем я и сообщил фюреру, положа руку на сердце. А знаешь, что он ответил? Он рассмеялся и заявил: «Умному человеку лучше иметь примитивную, глупенькую женщину. Вообрази, если б у меня была женщина, которая вмешивалась бы в мою работу! А Генриетта, между прочим, только о тебе и говорит…» А потом он пригласил меня на выходные в Берхсдорф… как ты думаешь, для чего? Я на все сто уверен, что Гофман с его умницей-дочкой тоже получат – если уже не получили – такое же приглашение… Принеси мне еще кофе.

Я снова принес ему коньячно-кофейную смесь, но теперь он не выпил залпом, сидел и потягивал, и глаза его затуманились.

- Бальдур, - спросил я, - ты женишься на ней?

- Фюреру виднее, что для меня лучше, - отстраненно ответил он, - Он ведь желает мне только добра.

Он отставил чашку.

- Но от наших с тобой спартанских отношений я не собираюсь отказываться, Отто. Никакая Грета не сравнится с этим, - промурлыкал он.

- Она – Генриетта.

- Какая к черту разница.

Точно, подумал я. Какая там Генриетта. Я бы ни на какую дурную Грету-Генриетту не променял Бальдура, который вмиг освободился от сапог, штанов и трусов – и ждал меня на широком диване, раскинувшись, как благодушно настроенный гибкий хищный звереныш. Я так торопился раздеться, что запутался в штанах и едва не упал – Бальдур засмеялся тихим, нежным смехом, как никогда не смеялся на людях – а потом попросил:

- Возьми плед. Мне холодно…

- Есть, - ответил я, я набросил на него плед, словно пытаясь поймать его сетью, он мигом исчез, спрятался под ним полностью, и я влез к нему, словно в пещеру.

Его дыхание пахло коньяком, и я опьянел от него. Я обнимал Бальдура до тех пор, пока с его кожи не сошли мурашки, а потом откинул плед, хотел увидеть его всего, я никогда не мог просто на него наглядеться, и он уже не мерз, греясь под моим взглядом, плавясь, как льдинка под струей горячей воды.

Долго я не мог выдержать этого зрелища – и приник губами к его темно-коричневому твердому соску. Соски его были как незаживающие раны, которые мой язык всегда растравлял – я знал, что сейчас, вот сейчас услышу мучительный стон, словно моего любимого пытают, а не ласкают…

Будет и продолжение пытки, сказал я ему без слов, приникая к другому соску. Левый более чувствителен, и тело Бальдура трясет, а челюсти его ходят, словно он сдерживает крик…

Я даю ему передохнуть. Без этого никак нельзя. Все эти мучительные пики должны чередоваться с моментами отдыха, иначе я доведу его до истерики, а истерика – это некрасиво, она не идет такому существу, как Бальдур.