Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 4

Он так просто это произнес, что я вздрогнул – хотя это были какие-то там стихи, а я стихов не любил…

Он усмехнулся:

- Пробирает, а?

- Да, - сказал я.

- Рильке пробирает, да…

Не знаю, как там было с Вилли – но мне теперь не было покоя.

- КАК МОЖНО БЫТЬ ТАКИМ ИДИОТОМ В 16 ЛЕТ?..

Вот это был любимый вопрос Бальдура.

Моя рука брала телефонную трубку, моя другая послушно записывала сообщения, мои ноги, словно на сапогах были крылышки, носили меня туда-сюда не только по Берлину, но и по всей Германии, то бишь, топтали брусчатку Рура и сжимались на грязных конских боках в болотах Восточной Пруссии – а моя голова просто пухла от, казалось бы, не такого уж обременительного дела – быть рядом с Бальдуром. Все, что он успевал делать, он делал сам. Но оставались вечера и ночи, и вот тут-то я порой готов был сбежать в свой Лик.

Он читал мне стихи, чужие и свои. А у него, сейчас уж я могу это сказать, были не всё сплошь стихи, посвященные фюреру, кое-что он писал или раньше, или просто для себя – вот, к примеру, такое:

Чем старше я – тем хуже слышу небо.

Тем меньше вижу то, чему я рад.

Не дай мне бог

дня без друзей и хлеба!

Не дай мне бог коллекции утрат!..

Там и дальше есть, просто не хочу цитировать, там дальше, как он сказал, про меня. (приписка на полях: «А кто тебе вообще разрешал цитировать?»)

Он не только стишки читал, но и на рояле играл, и пытался говорить со мной – уже на другом языке.

Как это ни смешно, я так и не проникся к нему презрением из-за этого. Стихи были понятны – просто он так читал, что было все ясно… и я думал – да, а без него я бы и не знал ничего, кроме уличных песенок, а тут порой приходилось переспрашивать – а вот это что, все-таки, значит?..

Иногда, когда башка моя уже лопалась от поручений, телефонных номеров и прочего – я пользовался тем методом, что он мне посоветовал: «Просто вспомни что-нибудь другое. Французские слова, например». – «Я их не знаю». – «Тоже мне беда. Слушай вот…» Он произносил несколько французских слов, тут же переводя для меня, и это намертво врезалось в память.

Он научил меня слушать музыку и любить ее. Он научил меня искать ответы на все вопросы не где-нибудь, а в книгах.

И еще – кто будет смеяться, получит по ушам – Бальдур рассказывал мне сказки на ночь. Шестнадцатилетнему. Да. И я мечтал о том, как он придет, удобно устроится на стуле возле моей постели и начнет говорить.

Он пересказывал древнегерманские легенды, и однажды, конечно, добрался в этом до самого себя, до Бальдра, древнего, юного и прекрасного бога весны, попавшего по злой воле Локи в царство Хель. «И если все, кто есть на земле, заплачут по нему…» Не заплакал, как известно, только Локи, принявший другой облик…

- Знаешь, что такое инверсия? – вдруг спросил Бальдур.

- Нет.

- Неверный предложении в слов порядок – вот что инверсия значит такое, - ответил он, - Ясно?

- Да.

- А что такое перверсия – знаешь?

- Нет.

- Из всех, кто есть на земле, только Локи заплакал по Бальдру. Ясно?

- Да.

Вот вам его разговорчики. Никогда он не мог говорить о чем-то одном, и я поначалу просто терялся в его этих мыслительных выкрутасах, но раз от раза все лучше и лучше понимал его.

То, что сказал Вилли, не давало мне покоя и даже как-то приснилось – но во сне с Бальдуром был не Вилли, а я.

Потом я просто это воображал, когда по ночам корчился в дрочке.

Все началось – по-настоящему началось - с одного дождливого и пьяного вечера – и с фотографии в бумажнике. Бальдур достал бумажник и показал мне ее.

Я увидел высокого представительного мужчину со светлой шевелюрой и худощавую, похожую на мальчишку юную женщину рядом с ним. Она была серьезна, глядя в объектив – но тем не менее ее запоминающееся миловидное личико лучилось какою-то проказливостью, словно ей ничего не стоило взять и высунуть язык на радость фотографу…

- Мои родители, - сказал Бальдур.

Я внимательно посмотрел на него. Да, цветом волос он пошел в отца, но прочее – нежное лицо, ямка на подбородке, тонкие яркие губы, большие глаза – было в нем явно от матери. Притом ее нельзя было безоговорочно признать красивой, а вот в его лице ее черты преломились в редкую для мужчины красоту…

- Мама у меня американка, - произнес он, догадавшись, о чем я думаю, - правда, я на нее похож?

- Да.

Впрочем, американка или нет, но арийский тип был налицо.

- Она у меня прелесть, - продолжал он радостно, по-детски, он ужасно нравился мне, когда был такой, - актриса от Бога, хоть и не играла в театре. Отец-то уж толк в этом знал. Он служил у Вильгельма, а когда в отставку вышел, стал директором театра. В Вене. Эх, дикий мой Отто, ты же не знаешь, что это значит…

Я знал, что это значит. Значит, на Бальдура снова нашло. Но я был не против. Я любил, когда он читал мне стихи, которые я понимал через слово, или играл на рояле что-нибудь из Вагнера и даже Хиндемита, которого считали «декадентом». Бальдур играл его, нимало не беспокоясь о том, что кто-то из партайгеноссен услышит и сделает выводы. У них же все равно слуха нет, смеялся он, я просто скажу, что это был Вагнер… но это же неплохо, а, Отто?..

Это было неплохо, конечно. В том смысле, что когда он играл, мне хотелось оторвать его от клавиш и завалить на рояль – но он играл так, что я ни разу не осуществил это свое желание, просто не мог – потому что его игра звучала даже лучше, чем его слова…

Но в тот вечер он просто сыграл несколько вальсов и крутанулся на рояльной табуретке:

- Подожди, Отто… сейчас ты ее увидишь.

И я увидел.

Минут через пять передо мной возник такой бабец! - от нее, маленькой, так и перло, что она мне даст, если я буду себя правильно вести… Раз-два! – наваждение пропало, а передо мною был Бальдур, который держал в руках вечернее платье. Он не надевал парика и не красился, ничего такого – но КАК, черт возьми, я УВИДЕЛ в высоком белобрысом парне его маленькую темноволосую маму?!

Не знаю. Но вот вам Бальдур. Каким он был – и что мог.

Только встало-то у меня, извините, как положено – и не опало, когда я увидел его вместо ее. Честно сказать, про Вилли я тогда и не вспомнил – мы просто как-то сразу оказались в постели, я помню, что был в брюках – когда рубашку снять успел, не представляю… а Бальдур сидел рядом, тоже голый по пояс. И обнял меня. И стал целовать.

Мы уже лежали рядом, под одеялом, голые, без света – когда он вдруг заговорил:

- Воины Спарты были самыми отважными воинами в истории. То, что почитается у нас как подвиг, каждый из них совершал как обычное деяние воина… Спартанцы были непобедимы – в том смысле, что покорить их было невозможно. Можно было уничтожить, стереть с лица земли – всех, вместе с женщинами и детьми. Воины, зная, что сражение проиграно, бросались на свой меч, не желая становиться рабами…

Я что-то такое знал, Спарту мы проходили по древней истории. Но не ту Спарту, о которой говорил Бальдур.

- Тебе известно ли, что в Спарте женились лишь для продолжения рода?.. А любовь между мужчиной и женщиной была чем-то совершенно непонятным? Любить можно тех, кто разумен, хорош собой и не принесет тебе неприятностей ( в виде беременности, например). Поэтому мудрые воины любили не женщин, а мальчиков, подающих надежды… Таких, как ты. А мальчики старались понравиться тому, кто может помочь им в пути наверх… И притом ни воины, ни мальчики не становились женственны – наоборот…

- Я понимаю… - сказал я, мне плевать было на Спарту, об этом еще подумаю, а не плевать – на то, что член у меня торчит…

Короче, все, что было дальше, походило на спартанские отношения. Кроме одного – мальчики, я думаю, не трахали своих наставников. А Бальдура я трахнул, он сам хотел.

Лучше было б сдержаться, но в чьих это силах?.. Посмотрел бы я на такого сдержанного…

А уж после того, как попробовал это– вообще не остановиться…