Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 22

Но я уже не мог.

Меня никогда еще не предавали.

И теперь он мог хоть рыдать, хоть на коленях ползать – я в принципе не возражал, потому что мне так и так было почти все равно.

Я остался один – в кои-то веки один. И шел, не видя, как Бальдур, перед собою дороги.

И только потом узнал всё как есть.

И тогда, когда узнал, помню, вытащил пистолет и долго держал его в руке, прикидывая, как лучше – в висок или в рот. Но просто пересрал.

Он пришел к американцам не для того, чтоб связаться со своим чертовым дядей с Уолл-стрит. А для того, чтоб сказать им – привет, я Бальдур фон Ширах, бывший рейхсляйтер, гауляйтер Вены, лейтенант дивизии «Великая Германия», оберштурмбаннфюрер СС…

Может быть, Хаккслер в тот момент незримо стоял за его спиной и грустно улыбался.

Надеюсь, его арест и все дальнейшее обошлось без эксцессов. Надеюсь, его не били и не плевали ему в лицо. (пометка на полях: «Конечно, они мне хер сосали!»)

Нюрнберг, 1947 год.

Пересказывать незачем – вы читали об этом в газетах. Скажу лишь, что Бальдур на процессе был одним из двух обвиняемых, кто признал свою вину.

Шпандау, 1959 год. Я – аристократ

Я добился свидания. Мне повезло – если б я угодил на русское начальство, думаю, дело б не выгорело. Но мне попался комендант-американец, благодушный ясноглазый идиот, который, кажется, сразу поверил в мою байку о том, что Бальдур мой дядюшка. Вот так я стал аристократом, фальшивым, как моя затянутая в черную перчатку правая рука – да и что удивительного, ведь у американцев нет собственной аристократии, и кое-кто из них, кажется, страдает от этого. Что с них взять, если их стране всего-то двести лет. А история рода фон Ширах началась в средневековой Баварии…

Я до того обнаглел, что продемонстрировал американцу одну из самых дорогих для меня фотографий: мы с Бальдуром стоим рядом, он приобнял меня за плечи, улыбаемся, как два дурака. На мне еще форма гитлерюгенда.

- О, вы похожи на дядю, мистер В., - и ясные глаза ласково и нахально взглянули на меня, словно спрашивая, «эй, каково это, мистер – быть родственником нацистского чудовища?» Я ответил прямым взглядом. Бальдур не чудовище. В Нюрнберге он обвинен только по четвертому пункту, да и то – за те венские отчеты, которых он не видел, и за гитлерюгенд.

- Знаете, его ведь давно никто не навещает. В журнале нет отметок…

Тут я и вспомнил стену огня, с треском ползущую на меня – и мою идиотскую уверенность, что я сквозь нее пройду. Локи. Единственный, кто плачет по Бальдру, обреченному на ад. Твоя болтовня, Бальдур, оказалась пророческой. Хорошо, что мы не в сказке, и твой ад не вечен.

Меня препроводили в комнату, разделенную решеткой. Я сел, и мне стало холодно от непонятного страха – я не мог бы сказать точно, чего я боюсь, а то, что приходило в голову, было глупо: я подумал, например, что Бальдур не узнает меня…

Страх сменился бешеной радостью, я чуть не подпрыгнул на стуле… Потому что его не ввели – он вошел сам, с эскортом в виде охраны, своей почти прежней быстрой летящей походкой, и синие глаза его горели на похудевшем лице. Но стула он не увидел, пока его не подвели к нему вплотную… Его голова по-прежнему гордо сидела на стройной шее, его пепельные волосы не были обриты. Виски у него поседели. На нем была синевато-серая роба вроде тех, что носили в концлагерях, с номером 4 на груди и коленях.

Он только увидел меня – и чудесные глаза покраснели и до краев налились слезами.

- Отто… - только и сказал он.

- Привет, Бальдур… - прошептал я, - ну, как ты?

- Хорошо, хорошо. А ты? Где?..

- Я теперь в Креве живу. Это на Мозеле, знаешь? Бальдур… Скоро ты выйдешь отсюда, и мы уедем туда, там хорошо, спокойно… - бормотал я, - я работаю, знаешь, перевожу кое-что с французского.

- О, - просиял он.

- Твои уроки. Если б не ты…

- Ага… Отто, ты действительно этого хочешь? Чтоб я приехал к тебе?

- Но… Бальдур… Может, ты захочешь жить… (я едва не сказал «у родных») где-то еще?

Крев, Мозель, 1967. Новый мир.

Он дописал книгу – и тут же прицепился ко мне:

- А ты дашь мне прочитать свои записи?

- Бальдур. А мы в неравном положении, - ухмыльнулся я, - потому что твою-то книгу я в любом случае смогу прочитать – ты ведь собрался издать ее?..

- Почему ты не хочешь, чтоб я прочитал твою писанину? – обиженно поинтересовался он.

- Ладно… читай. И давай сюда свою рукопись.

Мы сели по углам и взялись за чтение. Он сильно щурился и ворчал: «что за почерк, Боже». Я возился дольше, но он и написал побольше моего. Раз в двадцать. Но ничего, до ночи я управился, и мы как по команде вдруг взглянули друг на друга и даже синхронно раскрыли рты…

- Пафосная бездарность, - сказал Бальдур.

- Кающаяся Магдалина, - ответил я.

- И не смей публиковать – убью.

- И убери оттуда про меня – убью.

Мы хором рассмеялись. Давно я не слышал, чтоб он так смеялся. Он по-мальчишески ржал, согнувшись вдвое и тряся отросшим пепельным чубом… и все еще хихикал, когда оказался на кровати носом вниз…

С тех пор, как мне кажется, я трахаю его день и ночь. Словно это смысл моего существования. Иногда он даже хнычет, что я сошел с ума и, должно быть, придумал изощренный способ избавиться от него, затрахав до смерти. Но это, конечно же, вовсе не так. Наоборот. Меня бесконечно радует то, что я могу теперь не ревновать его к фюреру, гитлерюгенду и Союзу немецких девушек. Что он только мой теперь.

И потом, когда я кончаю в него, а он прогибается подо мной и стонет, я просто забываю о том, что так было не всегда, и моя отсутствующая рука словно отрастает вновь – и не для таких глупостей, как салют «Хайль» и приклад автомата…

Конечно, возраст берет свое – мы ведь уже не те молодые звери, в которых бурлили кровь и сперма. Когда и падает не вовремя, когда и вовсе не встает – да в том ли дело?.. Дело в том, что губы у него все такие же нежные, а моя единственная рука, по его словам, стоит двух… Дело в том, что я отделаю его, даже если не стоит. Пальцами. Двумя или – иногда –тремя.. По-моему, ему это и нравится куда больше, руку ведь проще контролировать, чем член.

И еще дело в том, что и не нужно отделывать иногда. Убийственно приятно просто лежать рядышком и не опасаться, что тебя, голого и забалдевшего, выдернет из постели вопль типа «Эй, тут парня нашего убили!» или «Воздушная тревога!»

Мы часами просто валялись рядом, целуясь, болтая, куря – в итоге пепельница, стоявшая на его плоской мускулистой груди, превращалась в вонючую астру, распушившись торчащими во все стороны бычками папирос. Мне было так хорошо, что я погружался в этакую серебристо-розовую, блаженную полудрему – а Бальдур выдергивал закладку из книги, что лежала на тумбочке, и начинал щекотать мне нос. Я фыркал или чихал, он тихо смеялся… Я просыпался, но делал вид, что это не так, и из-под полуприкрытых век наблюдал, как он играет со мной.

Смешно, не правда ли, в нашем-то возрасте вести себя, как молоденькие влюбленные. Но что поделаешь – хочется. У нас не было этого тогда, когда это было вовремя – у нас это просто отобрали, внушив нам, что мы должны быть сильными и не снисходящими до телячьих нежностей…

И почему я не чувствую обиды по отношению к тому, кто сделал это с нами?

Может быть, потому, что – а какой смысл?.. Нет его больше, так и подох, по примеру Блонди и Дольфа не выродившись в человека.

- Ты был прав, - сказал я ему однажды, - любовь мешает взрослеть. Когда я тебя трахаю, я становлюсь моложе. И воображаю, что передо мной целая жизнь, которая пройдет совсем не так…

- Я тебе тоже кажусь молодым?..

- Ты напрашиваешься на комплимент, Бальдур. Да, ты все так же красив для меня, если ты это хотел узнать.

- Именно это, - улыбнулся он, - а знаешь, теперь я знаю, что такое счастье. Это когда ты имеешь возможность носить нормальный костюм, мыться не раз в неделю, гулять когда захочешь и срать не в той комнате, где спишь. И спать, ткнувшись носом в щеку любимого человека.