Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 21
А они – они все – были похожи на в этом нежном рассветном тумане на жителей того же города, снятого тою же камерой, тем же утром, но пораженного чумой. Когда плевать уже, утро или вечер. Когда не видишь уже ни города, ни своей улицы, ни намозолившей глаза колокольни. Когда просто хочешь видеть солнце – хотя бы солнце - и все отдашь за то, чтоб выползти за порог…
Ничего страшнее я в жизни не видел. Просто не видел. Даже мой ад по сравнению с этим был просто сушилкой.
Но никто так и не поднял упавшего мальчишку, они все вдруг – по необъяснимым законам призрачного мира – забыли о своем намерении помочь ему подняться и побрели дальше со скоростью улиток. И это была не жестокость, не безразличие. Нет. Просто у этого мира свои законы – и то, что из тела, упавшего на дорогу и почти готового рассыпаться в костный прах и невидимую кожную пыль, вдруг поднялся ни кто иной, как наш старый знакомец Харо Хаккслер… было похоже на то, как душа покидает свою ненужную уже оболочку… (на полях: «Да, очень похоже, хотя лично я этого никогда не видел»)
- Ну, здравствуй, - сказал он. Так он никогда еще не обращался к Бальдуру– ни при жизни, ни после смерти, - ты что-то видишь?
- Да… - откликнулся Бальдур.
- Ты видел их?
- Да…
- Твое время прошло, Бальдр. Тебе не видеть бессмертия. Ты ничего так и не понял.
- Я… понял… - пробормотал Бальдур, - я…
- Нет. Ты теперь захочешь забыть то, чего забыть нельзя. Ты читал Послания апостола Павла?
- Да.
- Ты заслужил то же. Только тебе – не прозреть сразу.
Я ничего особенного не видел, а Бальдур вдруг заслонил ладонью глаза, словно прямо перед лицом полыхнула вспышка магния. А другую – протянул вперед, будто нашаривая опору…
- БАЛЬДУР! – крикнул я.
Он не услышал.
А Хаккслер тихо спросил:
- Зачем ты гонишь меня? (пометка на полях: «Меня» с большой буквы, дурак…»)
И пошел, почти так же медленно, как призраки из лагерей. И пропал.
(на полях дрожащим почерком, крупно: «Ты хочешь, чтоб в это кто-то поверил?..» )
Бальдур лежал ничком в молодой траве и плакал. Я никогда в жизни не видел его плачущим. Никогда. Я видел слезы у него на глазах, но до такого он не доходил еще. Он именно плакал, тихо-тихо, и у меня сердце разрывалось от этого.
Я понимал – произошло что-то непоправимое. Что-то… плохое с ним произошло. Я подошел и опустился на траву рядом с ним, взял за плечи.
- Бальдур. Бальдур. Ну, что такое? Что?..
Он прижался ко мне, зажмурив глаза, всхлипывая, икая и шмыгая носом. И долго не мог говорить.
- Мне…мне… присылали отчеты… помнишь… а я… а я даже не просматривал их...
- Да. Не просматривал, - подтвердил я.
- А ты? ТЫ их просматривал?..
- Иногда. Когда делать нечего было.
- Так. Там было про... это вот?
- Про что?
- Про то, что мы видели только что?
- Нет. Там было про то, что там-то и там-то...
- Отто, черт, я ЧТО, НЕ УЧИЛ ТЕБЯ ПОМНИТЬ, что написано в документах?! Какое "там-то и там-то", а, мать твою?..
- Брось орать, я не глухой! Терезиенштадт, Маутхаузен!
- И что там?..
- Что уничтожено столько-то... прости, но цифры я не помню - евреев... А вообще, чтоб ты знал, эти бумажки к нам попадали только по ошибке, потому что адресованы были вообще не тебе!
- А кому, интересно?..
- Черт, да Фишеру же!
- Фишеру?..
- Да, Бальдур, да. На них не было даже печати "представлено имперскому руководителю", ясно? И пометок референта не было, ясно? Ты и не должен был их читать, ясно?!
Он отодвинулся от меня и растянулся на траве, закрыв глаза ладонью.
- Я убит наповал, дорогой мой фюрер, - сказал он, - Объясни мне, пожалуйста, одну непостижимую вещь. А именно, следующее. Каким таким образом мимо моего носа проплывали документы, в которых содержалась такая информация?..
- Бальдур, - сказал я, - ну не проплывала бы. Все равно б ты их не читал.
- Справедливо... Но сам факт, Отто. Кто я был, а?
- Ты уже забыл? - честное слово, мне было не до шуток, просто меня пугало его состояние, и я старался хоть как-то привести его в себя.
- Допустим, забыл, - ровно отозвался он, - напомни, а?
- Гауляйтер Вены, Верхнего и Нижнего Дуная.
- Спасибо. Так каким же образом ТАКИЕ бумаги спокойно уплывали на стол не пойми к кому, к кому угодно, НО НЕ КО МНЕ?!
- Позвони фюреру, спроси.
- Замечательно. И притом ЗА ВСЁ, что делалось в Австрии, отвечаю я.
- Разве?..
- Разве. Гауляйтер-то я... Совершенно справедливо, Отто... - пробормотал он, - когда я отвечал за гитлерюгенд, я отвечал и за убитого коммунистами Герберта Норкуса. Потому что убит он был сам помнишь при каких обстоятельствах... Так что... Хаккслер, должно быть, совершенно прав... Только, может, я... я что-то не то услышал...Что он мне сказал?..
- Что ты заслужил того же, что апостол Павел.
- На пути в Дамаск. И, Отто… я боюсь открыть глаза…
- Бальдур…
- Но… придется же… ладно.
Он открыл глаза и тут же снова зажмурился, и из них опять потекли слезы.
- Бальдур, что такое?
- Свет… солнца… режет… я не вижу ни черта, блядь!!!
Я не знал, что сказать ему на это. Не знал. Только снова прижал его к себе. И еще я сам плакал. Мне было его жалко. Очень.
- Нервы, Бальдур… подожди… все будет хорошо.
- Отто, - сказал он, когда вроде бы успокоился, - от меня теперь никакого толку.
- Какое это имеет значение? Я же тебя не брошу, ты знаешь.
- Да, - сказал он, - знаю. Застрелился б, блядь, да теперь боюсь…
- Кончай дурью маяться. А то сам застрелю.
Я помог ему дойти до стога, он рухнул в сено и лежал там до вечера, ничего не говорил, только иногда снова принимался тихонько плакать.
Я сидел рядом, и мне было так плохо, как никогда в жизни. Снова и снова вставали перед глазами эти иссушенные голодом и болью, страхом и отчаянием лица… Я сходил к дороге, еще раз поглядел на труп мальчишки. Его запястья походили на тонкие пучки сухих стеблей полыни. Я оттащил его с дороги. Надо было б похоронить – но что я, ножом перочинным землю рыть буду?
К вечеру, когда свет солнца начал меркнуть, Бальдур зашевелился, вылез из сена.
- Отто, - сказал он, - я все-таки вижу… когда свет в глаза не бьет.
- Хорошо.
- Мы можем идти.
- Пойдем.
- Только не слишком долго нам осталось идти…
- В смысле?
- До первой американской части.
- Потом?
- Потом… потом… Потом ты идешь в Германию. Или куда хочешь.
Я так и сел.
- Бальдур… ты… ты… хочешь бросить меня?
- Да.
- Но…
За что, думал я с детской обидой, что я такого сделал, что ты хочешь расстаться со мной?! В чем я провинился?..
Мы шли молча. Я косился на него, не уверен, что в моих глазах не было слез. Он шел уверенно, как обычно.
- Бальдур, - наконец не выдержал я, - хотя бы объясни.
- Что тут объяснять. Я подумал и решил, что с тобой у меня будет больше проблем, - зло отозвался он.
Как я возненавидел его в эту минуту, знали б вы. Тварь, сволота, просто использовал меня все это время, а теперь… теперь, когда перед глазами замаячила новая жизнь, я стал не нужен. Конечно. На что я ему в Америке, такой тупой, да еще и калека. Ему-то там в два счета вылечат глазки… да наверняка ничего серьезного, все от нервов.
Только вот пришлось мне спереть для него темные очки. При дневном свете он и впрямь почти ничего не видел. Жалко было смотреть, как он пытается идти. Слепой щенок, да и только.
Я думал, что расстанемся мы сухо. Но не угадал.
Он вдруг прижал меня к себе, обнял… поцеловал в губы.
- Отто, солнышко. Прости меня, - по щекам его криво побежали две блестящие дорожки, - Прости.
- Успокойся, - холодно ответил я.
- Отто… иначе никак нельзя. Я не хочу еще и это иметь на совести. Еще и… тебя.
Мне бы задуматься, что он такое несет, но я был очень зол. Я отстранился… почти оттолкнул его, и он – нет, с нервами у него теперь точно было не все в порядке – разревелся, словно смертельно обиженный ребенок… Это было вечером, очки ему были не нужны, и я просто смотрел, как он стоит и ревет, как дрожат у него губы и краснеет нос, как хлопают мокрые ресницы над чудесными, почти ничего уже не видящими глазами. Мне очень хотелось шагнуть к нему и обнять, и попробовать успокоить, и несильно ткнуть кулаком в ребра, и сказать – ну хорош, ну ладно, пойдем…