Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 19

- Тоже мне вояка в коротких штанах!..

Карл вспыхнул, но промолчал. А я только сильно сжал его руку под столом, он ответил на пожатие, и мы переглянулись.

- Никогда еще, - вдруг сказал наш отец, - человеческая храбрость не измерялась длиной штанов. Нет ничего плохого в том, Карл, что тебе небезразлична судьба отечества…

Карл покраснел от смущения, а я с обожанием покосился на него – я же знал, знал, что он прав, что он молодец!

Он рассказывал мне о войне, и я порой предпочитал его рассказы игре на скрипке – за что получал от отца легкие затрещины. Легкие. Я любил музыку, и отец знал, что я хочу стать музыкантом и всегда занимаюсь с охотой, но устоять против Карловых страстных россказней было невозможно.

А дела у Германии шли все хуже и хуже…

Мне было 10, когда родители решили, что свое образование я продолжу в закрытом интернате в Бад Берка. Это в Тюрингии. Это была хорошая школа, очень хорошая, как раз для такого, как я, как мне объяснил отец. Там, мол, и преподают отлично, и музыкой заниматься можно в свое удовольствие, и ребята все дружные, и учителя не злые, а то ведь ты у нас ребенок особенный… Я не был особенным. Просто меня всегда все любили, никто не обижал, и отец справедливо рассудил, что пора бы мне познакомиться с другими сторонами жизни – а если я и в школе буду всем нравиться, мое счастье. А нет, так пора учиться жесткости, необходимой в жизни любому мужчине.

Мне было все равно – хорошая это школа или какая, я не хотел расставаться с Карлом. Мне было так хорошо, так интересно с ним и его друзьями. И потом… я просто представить себе не мог, что проснусь утром не оттого, что Карл швырнул в меня подушкой с радостным воплем: «Подъем, рядовой!»…

И я впервые в жизни закатил истерику, сам помирая от стыда, но мне было очень-очень плохо…

Я валялся на кровати в своей комнате и ревел навзрыд. А когда меня спрашивали, что такое, что случилось, отвечал, что никуда не поеду, не хочу, сдалась мне эта школа, мне и тут хорошо… Родители и Карл сидели в гостиной. Я сначала не слышал, о чем они говорят, но потом наша собака, должно быть, открыла там у них дверь…

- Так и знал, - говорил отец, - вот так и знал. Вырастили размазню… Парню десять лет, а он хнычет, словно девчонка…

- Но он же в первый раз уезжает из дома, - говорила мама, - это же трудно… может быть, он боится, что ему там будет плохо…

Я не боялся. Я не был размазней. От этих слов мне стало так обидно, что я заревел с удвоенной силой.

- Боже, - сказала мама.

- Вот что, хватит, - сказал отец.

Я услышал, как он поднялся, а вслед за ним вскочил Карл, и оба вошли в мою комнату.

- А ну хватит выть! – рявкнул отец, - А то я тебя, как Бог свят, выпорю!

Меня в жизни никто пальцем не тронул. Я испугался, конечно… и смолк. И произнес, давясь соплями:

- Все равно никуда не поеду!

Шираховское баварское упрямство. Но отец был еще упрямей меня.

- Поедешь, - произнес он.

Карл стоял за его спиной и глядел на меня испуганно.

- Не поеду.

- Поедешь.

- Нет.

- Ну, теперь точно выпорю, - и отец взялся за пряжку пояса.

- Не надо, - сказал Карл, - подождите… дайте я с ним поговорю, пожалуйста…

- Что вы все вокруг него прыгаете, - буркнул отец, - вот он и начал устраивать концерты, ничего удивительного… Нет, я тебя в последний раз спрашиваю…

- НЕ ПОЕДУ Я НИКУДА!!! – рявкнул я.

- А ну иди сюда, негодяй!..

Думаю, не будь Карла, все это точно закончилось бы поркой, но Карл встал между мной и отцом и гневно заговорил:

- Нечего было обзывать его размазней! Это неправда! Вы даже не хотите узнать, почему он не хочет ехать!..

Отец поглядел ему в глаза, махнул рукой и вышел из комнаты.

А Карл присел рядом со мной на кровать и приказал:

- А ну вытри сопли. Как тебе не стыдно, - он протянул мне платок, - Ну, в чем дело?

Я молчал, мне было действительно стыдно – даже смотреть на него, как он сидит и серьезно смотрит на меня, такой взрослый, красивый, семнадцатилетний парень. Он действительно собирался идти служить в армию, и я прямо-таки верил, что мой брат выиграет для Германии эту войну, вот такой я был дурачок тогда. Просто я очень любил его.

Он положил ладонь мне на голову и взъерошил «против шерстки».

- Бальдур, - сказал он, - ну расскажи. Почему ты не хочешь в школу?

- Потому что… потому что… ты-то будешь здесь…

- Нет. На следующий год я уже буду в армии. Ты знаешь, - лицо его вдруг смягчилось, он улыбнулся мне, наверное, ему пришлось по душе, что я так не хочу с ним расставаться.

- Я буду тебе писать, - сказал он, - каждую неделю, Бальдур.

- Точно?..

- Да.

- Ну ладно.

- Всё? Не ревем больше, как маленькие? Едем в школу?

- Да…

Он и вправду мне писал. Первое его письмо я запомнил наизусть. Дело было в том, что так-то он, наверное, стеснялся проявлять свои чувства, а в письмах… письма его были нежными и полными беспокойства… Он писал все то, что не смог бы сказать.

«Я жутко скучаю по тебе, - писал он, - даже и удивительно, я сам не ожидал, что мне будет так тебя не хватать. Мне не хватает даже звуков твоей скрипки, хотя раньше она порой мне надоедала. Ты играешь там на скрипке? Играй, не смей бросать. Германии нужны не только солдаты, но и музыканты…

Я часто вспоминаю, как мы провожали тебя на вокзале, и твою круглую серьезную мордашку за стеклом вагона. Ты старался улыбнуться, но у тебя не получалось, никогда не забуду твои испуганные глаза. У тебя все хорошо? Не спрашиваю, как ты учишься, потому что не верю, что ты можешь учиться плохо, наша ходячая энциклопедия. Как там парни – ничего? Надеюсь, тебе не приходится ничего доказывать кулаками? А преподаватели строгие?»

У меня все было хорошо, я играл на скрипке и на рояле, учился отлично, мне ничего не приходилось доказывать кулаками, преподаватели были толковые и достаточно тепло относились к нам. А письма Карла, всегда такие добрые и живые, помогали мне не так сильно тосковать по нему. Вообще там было совсем неплохо, в этой школе…мы много бродили по лесам, сидели у костров вместе с учителями, играли прямо там кто на чем умел – тут моя скрипка пришлась очень кстати, она неплохо звучала в лесу вместе с флейтой и гитарой. Очень было здорово…

А следующим годом стал 18-й. Как ты помнишь, это год нашего поражения… и Версальского мира…

Мы читали об этом в газетах, наши учителя старались не показывать, как им все это «нравится», да мы все равно видели… А потом… потом меня прямо посреди урока вызвали в учительскую, и директор усадил меня на стул, сказал: «Бальдур, мой мальчик, я хочу, чтоб ты был мужественным, помоги тебе Бог», - и вручил телеграмму из дома. По-моему, я так и сполз с этого стула на пол. И где-то с час меня не могли привести в сознание.

Карл застрелился из отцовского старого револьвера. Мой брат, который так и не успел послужить Германии, ушел как настоящий ее офицер. Не вынес этого поражения, этого версальского позора. «Я не хочу пережить мою страну», - вот что он написал в предсмертной записке – об этом я узнал, когда за мной приехали родители и забрали меня домой, чтоб я смог побывать на похоронах. Отец же в знак своего протеста покинул пост директора театра… Это было не единственное самоубийство в том году, знаешь ли.

Больше я в школу не вернулся. В тот день, когда умер мой брат, мое детство кончилось. Дети не интересуются политикой…

На самом деле, мать с отцом не решились отсылать меня назад в школу, видя, в каком я был состоянии. Послушный и вежливый, мягкий и добрый ребенок куда-то исчез. Остался какой-то… малолетний преступник. Во всяком случае, взгляд у меня был как у волчонка, со мной даже родственники побаивались заговаривать.

Далее я учился дома. Учился все так же хорошо – в память о Карле. А в свободное время бродил по улицам… сначала просто бродил… слушал разговоры… Когда мне было четырнадцать, я впервые в жизни ввязался в драку с молоденьким коммунистом – года на четыре постарше меня, я думаю. А он, наверно, думал, что мне лет 16 – я уже тогда был длинный. Домой меня привела полиция – грязного, окровавленного, но крайне довольного собой… Отец, сгорбившись, ушел в свой кабинет. Чего хорошего – один сын самоубийца, другой уличный хулиган…