Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 15

Этот наш курьер тоже был из местных, по фамилии Висхофер, маленький аккуратный человечек лет сорока или около того, всегда спокойный. Сейчас он был неузнаваем – словно разом сбросил лет 10 и на столько же килограммов убавил в весе. Маленькие карие глазки его стали огромными и прозрачными, как у совы.

Я подал ему стакан воды, и его зубы дробно зазвенели о стекло.

- Ну, - спросил Бальдур, - что там?

Мог бы не спрашивать. Взрывы грохали и грохали, иногда, такое ощущение, что прямо у нас за стенкой.

- Герр гауляйтер, - провыл Висхофер, - они с ума сошли…

- Это давно понятно. Бомбить памятники архитектуры…

- Как… воронья… стая… Небо от них черно! – причитал курьер, - госпиталь почти разнесли… И… и…

В госпитале, подумал я, есть подвал. Но вряд ли туда поместятся все раненые вместе с персоналом.

- Пейте воду, Висхофер, - мягко сказал Бальдур.

Висхофер припал к стакану так, словно собирался не пить, а разгрызть его, как фокусник в цирке. А потом поставил стакан мимо стола и вздрогнул от звона разбитого стекла, словно от взрыва.

- И… и…

Тут в Бальдуре пробудился бывший вожак гитлерюгенда, и он рявкнул во всю мощь легких:

- НЕ! ЗАИКАТЬСЯ!!

Висхофер отлетел – буквально отлетел к стене, словно на него не заорали, а ударили. Но это, во всяком случае, подействовало. Он перестал заикаться и тихо заговорил, глядя Бальдуру в глаза, словно тот держал его под гипнозом:

- Одного наши подбили, развалился. И пилот вывалился. И свалился на крышу, а потом на карниз, и карнизом ему оторвало к такой-то матери ноги. Как-то он там зацепился… и висит… и кричит… Он уже полчаса, говорят, кричит.

Бальдур позеленел на глазах. Я понял – ему вспомнился Хюммер из дивизии «Великая Германия». Который так же кричал. И облеванная шинель. На лице Бальдура заходили желваки, он часто сглатывал, но все же справился. И спросил, уже не слыша, что говорит:

- А хуй ли только говорят, а не снимут его к ебени матери оттуда?..

- Так бомбят же еще… И… Опера горит…

Висхофер плакал. Он был местный. И не жалел безногого безвестного американца, подвешенного к крыше под свои же бомбы, так, как Оперу.

- Что ж, - пробормотал он, - тут стоим, тут и останемся…

Этой фразой он, довольно трусоватый, всегда успокаивал себя.

А Опера добила герра гауляйтера окончательно. Он опустился на стул, уронил локти на стол, а голову на локти.

- Ступайте, Висхофер, отдыхайте, - сказал он еле слышно, - и не суйтесь под бомбы.

Тот неуверенно пошел, словно пьяный, потерявший дверь. (на полях: «Эпитет хорош. Именно так, наверно, и пошел. Я-то не помню. Зато помню, куда»)

А Бальдур так и сидел, и лицо у него было таким темным, словно он только что узнал из надежного источника точную – и очень близкую - дату своей смерти. Оба глаза одновременно покраснели – но не от слез, я видел, что глаза у него сухие, просто враз полопались мелкие сосудики в белках.

Я боялся не то что подойти, но даже назвать его по имени – хоть и понимал, что даже если он только что узнал именно это, незачем оставлять его с этой информацией наедине, и с моей стороны это не более, чем трусость. Но при том я откуда-то знал, что ничем сейчас не смогу ему помочь – как знал тогда, за стеной огня, что никто не поможет мне. От ада не убежишь, и никто не вытащит. Из ада выйдешь только сам – если сможешь. Если захочешь.

Мне казалось, что прошло полдня – а на самом деле не больше получаса, может, даже меньше – пока я сидел в углу и смотрел на его уже почти нездешнее, уже обреченное, уже овеянное жаром адского пламени лицо – и на его глаза, завороженно смотрящие в это незримое пламя.

Я знал, что с ним творится – было и у меня такое, тогда. Миг, когда мне показалось – надо просто упасть лицом вниз и ждать, и через несколько мгновений просто выкипишь, как вода, и ничего этого тут не будет, и тебя уже не будет, и не надо…

Его миг длился дольше, чем мой.

Кажется, он серьезно размышлял (теряя спасительное время) – а не протянуть ли руки к огню, раскрывая ему объятье, не стать ли паром и дымом?.. Думаю, после того, как это случилось бы, он так и остался б сидеть за столом – до самого прихода русских – и не замечал бы уже ничего… А они, русские, днями войдут – и им только вынь да положь нацистского пса, гауляйтера Вены, а уж такого, который и не соображает, что происходит… Правда, таких неприятно вешать и расстреливать – они ведь не бледнеют, не плачут, даже не матерятся – потому что уже не боятся, им уже все равно.

Я не осудил бы ни такой, ни иной его выбор, потому что любил его (в конце концов, Бальдр так и остался у Хель). И, конечно, даже обезумевшего не оставил бы…

Я был солдатом, и меня учили только оказывать первую помощь (и то еще в гитлерюгенде). Что делать с людьми, которые на твоих глазах впадают в кататонию, я не знал.

И до сих пор не знаю, ЧТО именно случилось тогда на самом деле – я имею в виду, было ли то, что я видел, реальностью…

Дверь бесшумно открылась, и на пороге возник Хаккслер.

Я знаю, что обо мне подумают, если я напишу честно о том, что почувствовал. А почувствовал я, что Хаккслер… пришел сюда уже мертвым.

Во-первых, он всегда выполнял приказанное раньше других курьеров и, соответственно, раньше их появлялся в штабе. Во-вторых, его неуязвимость была вызывающа – такое везенье должно было когда-нибудь кончиться, и почему не в этот день? В третьих, на его конской роже не было всегдашнего выражения печали – а он оставался скорбным, даже когда шутил, и теперь просто был непохож на себя. Он и на клячу больше был не похож, и не сутулился, и не приволакивал ноги. Он стоял прямо, и темные глаза его смотрели твердо… Этого мало, конечно, чтоб принять человека за ходячего покойника. Но я имею в виду то, что он был настолько не похож на себя прежнего, насколько это было вообще возможно. Даже речь изменилась – да, когда он заговорил – мигом исчез его тягучий, как гудрон, говор. Он произносил каждое слово так, как произнес бы его человек из высшего общества Вены.

Ну и в конце концов, у него была дыра в башке.

- Пятое апреля, - произнес он, - Флоридсдорф. Клены растут не для того.

И Бальдур поднял голову – и я успокоился: значит, Хаккслера вижу не только я…

- Что пятое? Что Флоридсдорф?.. Какие к черту клены?..

Флоридсдорф был пригородом Вены. И там действительно росли клены…

Но Хаккслер не пожелал разъяснять. Просто вышел.

- Отто, ты что-нибудь понимаешь?..

- Дата. Время. А при чем тут деревья, не знаю… И вообще ты всегда соображал лучше меня, - заметил я, под впечатлением от Хаккслера совершенно позабыв о том, что минуту назад Бальдур вообще ничего не соображал. Оказывается, когда ты сходишь с ума, лучше всего помогают отнюдь не врачи. А какие-то ходячие трупы, произносящие какие-то непонятные вещи.

- Отто, - сказал Бальдур, - ты веришь в загробную жизнь?

- До этого как-то не верил…

- А. Значит, не я один решил, что герр Хаккслер уже… хм… того?..

- Не «того» он, а труп. Если ты это имеешь в виду. Он какой-то сам не свой… и дыра вот здесь.

- На себе не показывай, идиот. Тьфу, станешь тут суеверным…

До сих пор не пойму, как после такого мы вообще могли разумно разговаривать. Может, привыкли уже ничему не удивляться?..

- Отто, - сказал Бальдур, - ты не хочешь проехаться до Флоридсдорф?..

- А зачем сегодня? Пятого апреля проедусь…

- Ну, так мало ли. Может, тамошние клены выстроились в очередь, чтоб вступить в партию? Или организовали группу сопротивления?.. Бирнамский лес, тоже мне…

- Герр гауляйтер! – на пороге возник парень-эсэсовец из караула, он был бледноват, но вполне спокоен, - идите, посмотрите только.

- На что? – поинтересовался Бальдур уже совершенно спокойно, - Бирнамский…тьфу, Венский лес в гости пришел?

- Хуже, - буркнул солдат, нисколько не удивившись вопросу. Говорю же, ничего для нас не было уже удивительного…

Он повел нас по тропинке в небольшой перелесок. По этой заросшей тропке обычно ходили курьеры, сокращая путь. Еще до того, как мы подошли, стало ясно, что это был за близкий взрыв. Но не очень было ясно с первого взгляда, что делает тут Висхофер. Ведь бомба упала еще тогда, когда он был с нами…