Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ) - Страница 13

- Я ее не нанимал, - рассказывал Бальдур, - она пришла сама. И сказала, что мне, может, нужна секретарша... Она была действительно нужна, но я не очень поверил, что эта женщина владеет машинописью.

Я его понял. У Хельги был вид работницы с фабрики.

- Но она, - продолжал Бальдур, - просто села за машинку и попросила меня о чем-нибудь говорить. Ну, хоть статью из газеты прочитать вслух... Я, обалдев, послушно прочитал какой-то длинный, сложный стих - чтоб увидеть его напечатанным сразу после того, как я закончил читать, и напечатанным безукоризненно. Мистика какая-то... А она только посмотрела на меня и спросила: «Ну так что, герр гауляйтер?» И мне стало очень неудобно.... да что там, стыдно. Она смотрела на меня глазами моей матери, пусть постаревшей на много лет, но все же... Я сказал - да, приступайте к работе с сегодняшнего дня. И даже не спросил, состоит ли она в НСДАП. Даже фамилии и то не спросил... не смог. А она быстро привела в порядок захламленный стол и снова на меня посмотрела: «Герр гауляйтер, как вы думаете, есть здесь копирка?» И тут я понял, что мне невыносимо слышать, как она меня называет. Но если она будет вместо этого говорить «герр фон Ширах», лучше мне не будет... И попросил ее звать меня по имени.

Она действительно звала его просто Бальдур, но у нее это звучало не то чтобы почтительно - просто уважительно и даже чуть ласково, словно он был ее родственником. Впрочем, так она говорила со всеми нами, включая Дольфа.

- Я отдала рейху трех своих сыновей, - сказала она однажды, - все убиты. К этому трудно привыкнуть, но я смогла. Рейх победит. Правда, Дольф?..

Дольф посмотрел на нее с неожиданным вниманием – и басовито гавкнул, словно в знак согласия. Никогда не видел, чтоб он так себя вел. Обычно он смотрел лишь на Бальдура - скорбно и мечтательно, как все собаки, которым хочется, чтоб наутро их посадили в машину и отвезли туда, где нет людской и бензиновой вони, а зато полно мышей, мускусных крыс и птичек, которых, конечно, не поймать, но погонять-то интересно... Но что поделать. Шла война, и даже собака гауляйтера несла службу в городе, сползающем в ад.

- Хотелось бы вам верить, - сказал Бальдур, - очень хотелось бы.

- А ты верь, - неожиданно низким голосом, от которого меня, и, думаю, не одного меня пробрала дрожь, ответила Хельга. Кроме того, она впервые обратилась к Бальдуру «на ты», - Молодой еще, чтоб не верить и трусить.

- Кто, я?.. да мне, к черту, сорок через два года стукнет, - буркнул Бальдур.

- Вот я и говорю – молодой еще…

Он не получил своего маленького ада на войне, и его адом становилась Вена, из которой он по приказу отправлял в концлагеря евреев, превращая ее в «чистый арийский город».

А венцы все брели и брели в Бальхаусплац, бледные, испуганные, порой в слезах.

- Герр гауляйтер, пожалуйста…

- Герр гауляйтер, простите, но… у вас недостоверная информация, наша семья не евреи… это не еврейская фамилия…

- Герр гауляйтер, скажите, куда нас отправляют? Ходят такие слухи… такие слухи… у нас трое малышей, герр гауляйтер, старшему всего девять, среднему пять, младшему два, ну куда мы поедем, война же, мы тут всю жизнь… всю жизнь прожили…

- Герр гауляйтер, с вашего позволения, я доктор Тиллих, врач, ответственный за персонал госпиталя Кауфмэнишес... извините, госпиталя люфтваффен, конечно же, эти старые названия очень привязчивы… я хотел обратиться к вам по поводу приказа насчет двух наших медсестер, Сары Голдберг и Ильзы Рот… неужели необходимо именно сейчас высылать их, у нас работать некому, герр гауляйтер…

- Герр гауляйтер, я вас прошу, я на колени встану… мой жених не еврей, он не чистокровный еврей, у него бабушка еврейка… неужели ничего нельзя сдеее…

- Не надо здесь истерик!! – орал Бальдур, сам уже почти в истерике. Списки – это одно. Но имена в списках, безликие столбцы плохо пропечатанных еврейских имен, один за одним, сотня за сотней обретали плоть – и мы видели эти бесконечные смугловатые горбоносые лица, эти скорбные темные глаза. Были и лица не еврейские – реже – приходили другие люди по тому же поводу. Просить. Пытаться требовать. Умолять. Кто как умел.

- Герр гауляйтер… я не понимаю, если мы с другом по университету снимаем комнату на двоих, потому что выходит дешевле, это что, доказывает, что я гомосексуалист?!

- Герр гауляйтер! Да что же это делается, это противозаконно – человека обвинять ни за что, я сроду из… этих не был!..

- Герр гауляйтер…

- Герр гауляйтер…

- Герр гауляйтер…

- Все, Отто. Скажи караульным – никого больше сегодня не пускать. Или я с ума тут сойду, - простонал Бальдур однажды вечером, прижимая ладонь к бледному вспотевшему лбу. Я выполнил приказ, вернулся, и мы перешли в приемную. Курьеров еще не было, Хельга сидела за столом, строго на нас взглянула. Поднялась и без единого слова принесла обоим кофе, на Бальдурову чашку указала пальцем:

- С коньяком. Вам, Отто, лучше этим не увлекаться, успеете еще.

- Спасибо, - буркнул я.

- Спасибо, - сказал Бальдур.

- А вам тоже на пользу не идет.

- Сегодня можно. Не могу больше, - Бальдур без сил, вяло, как измятая тряпка, свалился на диван, обтянутый чем-то вроде бархата темно-бордового цвета – предмет, кажущийся здесь вполне уместным. Не то что мы.

- Совсем расклеились, - понимающе сказала Хельга и вдруг уселась рядом, и он тут же – повинуясь единому с ней порыву, доверчиво положил голову ей на колени. Она тут же мягко опустила большую сильную ладонь на его волосы, погладила.

- Одному из моих сыновей это очень нравилось, - сказала она, - он говорил – успокаивает.

- Да, мне тоже нравится, спасибо.

- Мне хочется, чтоб вы держались, Бальдур…А волосы у вас мягкие, как у моего сына, да упокоится он в мире, аминь.

- Как его звали? – вдруг спросил Бальдур.

- Петер. Мы люди простые, смешно б было назвать его как вас, например. Или еще каким таким именем. А средний мой был Ганс. А третий – как Хаккслер наш. Харо.

- А это имя мне нравится.

- Мне тоже, потому и назвала.

Бальдур осторожно приподнялся на локте, чтоб дотянуться до чашки, отпил сразу больше сразу половины, снова положил голову на Хельгины колени. Постепенно напряжение скатывало, он прикрыл глаза.

- Извините меня, что такой сегодня, Хельга, - произнес он, - просто их… слишком много. И каждый чуть не плачет. А что я могу сделать, Господи.

- Только то, что должны для рейха.

- Хотел бы я знать, что там делается. Там, куда их увозят. Они там работают... или что?

Или что, подумал я. Определенно. А ты смотришь в бумаги и видишь фигу. Хотел бы я знать, почему... впрочем, что тут удивительного, возиться с бумажками - это не по тебе, никогда в жизни ты этим не занимался, и проглядываешь их с меньшим вниманием, чем ленивый школьник - скучный учебник. А между тем, вон она, пачка последних отчетов, на углу стола. Интересно, куда делись все остальные. Может, Хельга просто выкидывает их к чертовой матери - все равно их никто не читает...

- Нет, в самом деле, - продолжал Бальдур, - что они все там делают?.. Фюрер мне говорил - будут работать в соответствии со своими профессиями, да, это понятно. А старики тогда что? И дети?..

- А куда везут стариков и детей, вы знаете? - спросила Хельга.

- Знаю, да. Терезиенштадт...   И что там дальше с ними...

- Ну не мыло же из них варят, - сказала Хельга, - Из жидов-то... таким мылом собаку не станешь мыть. Впрочем, туда им и дорога, а то оглянуться не успеешь, как их станет больше, чем немцев.

- Вы говорите прямо как доктор Геббельс…

- А вы взгляните на наш город-то. У них, у евреев этих, домищи – куда там ратуше и Опере…

- У гомосексуалистов – тоже?

- У гомосексуалистов - вряд ли. И оттого с ними вам еще тяжелее, - проницательно усмехнулась эта добрая ведьма, - потому вы ведь и сами такой… Как вас угораздило только, Бальдур, бедный вы малый…

Она говорила с ним так, словно меня тут вообще не было. И он на меня тоже не глядел. Ну, оно и к лучшему.