Бобо - Страница 71
Утром Толгат не мог добудиться меня — я не хотел просыпаться, хотя сны мои были мучительны и дурны, и, вырвавшись из них наконец, я сделал все возможное, чтобы их забыть. Открыв глаза, я обнаружил, что окружен палетами с едой: не съеденное мною вечером решили, видимо, не уносить, зато принесли новое, положенное мне на завтрак. Аппетита у меня по-прежнему не было, а было омерзительное состояние: одновременно страшно хотелось есть и есть не хотелось. Я выбрал из предоставленного мне весь хлеб и тут же пожалел об этом: теперь пища лежала у меня на дне желудка комом. Вчерашний разговор Кузьмы с Квадратовым не прошел для меня даром — я ждал от сегодняшнего мероприятия какой-то мерзости. Вдруг явилась мне в голову мысль сказаться больным, но помешала совесть: я допустил, что ровно это же собирается сделать Квадратов, а может быть, и Кузьма тоже, и если так поступлю я, то все мы будем выглядеть крайне подозрительно. Надо было идти, и, когда прибыл за мною на пляж Зорин, тщательно выбритый и в вычищенном бушлате, я уже собрался с силами и, как мне казалось в тот момент, был ко всему готов. Неожиданно для меня — и для Зорина, видимо, тоже — появился на дорожке, ведущей от корпуса к пляжу, мой Кузьма в синем своем костюме и самом нарядном галстуке, бледный, но бодрый (а следом за ним семенил падкий до зрелищ Аслан, и смуглое лицо его на фоне задранного ярко-красного воротника пальто тоже казалось бледным). Настроение мое сразу улучшилось, и я вдруг весело разозлился сам на себя: почему, ну почему жду я мерзости от наступающего дня? Ведь не убивать же людей меня ведут! Бодро потопал я вперед, да так быстро, что вскоре пришлось нам подсадить все-таки выдохшегося Кузьму мне на спину, но уже не в клеть, а на место любезно спешившегося Толгата, и от этого стало мне еще веселей, и к Центральной площади я прибыл в самом хорошем расположении духа. Толпа здесь оказалась невелика; кто-то, впрочем, еще подтягивался, и у рамок металлоискателей стояли очереди. К нам подскочили, поприветствовали, провели через ограждения. Что-то было странное в этой толпе, слишком тихой и еще… Еще какой-то не такой. Мне стало вдруг очень тревожно, хорошее настроение растаяло, и возникло тяжелое чувство, что я страшно неуместен, что никто тут не рад меня видеть, что ни один человек на этой площади не интересуется мной, живым слоном посреди Тольятти. Вдруг женский голос у меня за спиной негромко произнес:
— Слона кормить — на это у них хватает, а мужиков на фронт, значит, мы собирай.
Я осторожно развернулся. Две женщины смотрели на меня в упор — одна молодая, явно испугавшаяся, что я мог услышать ее спутницу, а вторая лет шестидесяти, если не больше, с торчащими из-под шапки седыми волосами и шарфом, доходящим до самого носа. На груди у седой женщины висела написанная от руки картонная табличка: «ИЩУ БЕРЦЫ УСТАВНЫЕ Р. 47 МЕНЯЮ НА Р. 45». Несколько секунд женщина пристально глядела на меня, а потом вдруг выставила руку в шерстяной перчатке и подняла вверх средний палец. Молодая в ужасе ахнула и ударила седую по руке, но сидевший на мне Кузьма успел заметить жест и тихо рассмеялся. Молодая женщина прикрыла ладонью рот, на лице пожилой выступил рваный румянец, Кузьма похлопал меня по затылку, и я понял, что он хочет спешиться. Осторожно, чтобы не задеть тех, кто стоял вокруг и чьи кулаки постукивали по моим бокам ежесекундно, встал я на колени; Кузьма неловко слез и подошел к этим двум женщинам, протягивая им руку.
— Я Кузьма Кулинин, — сказал он просто. — Вы не волнуйтесь, пожалуйста, все хорошо.
— Я Даша, — срывающимся голосом сказала молодая женщина. — Вы извините…
— Да и не за что, — махнул рукой Кузьма. — Когда вашему идти?
— Не делайте вид, что вам не все равно, — сухо сказала пожилая женщина.
— Арина Андреевна! — в ужасе воскликнула Даша.
— Ну я Арина Андреевна, — сказала пожилая женщина резко. — Успокойся, Дарья. Ничего он тебе не сделает, у него времени нет, да и дела ему нет, он погонщик, так ведь?
— Так, — кивнул Кузьма. — Я погонщик, сегодня ночью из города уеду — и был таков, со мной можно спокойно разговаривать.
Даша помолчала, а потом сказала:
— Моему завтра идти.
— А берцев в продаже уже нет, бронежилетов нет, теплых подштанников нет. Хер бы я сюда пошла и Дарье бы не позволила, если бы не надеялась у кого-то хоть берцы найти, — подхватила Арина Андреевна отрывисто. — Да не найду, ясное дело. В кроссовках пойдет.
— Ну как он в кроссовках пойдет, мама? — жалобно спросила Даша, и на глазах у нее проступили слезы. — Его же накажут!
— Не ной! — оборвала ее Арина Андреевна. — Пойдет, как полгорода пойдет. Ты вокруг посмотри!
Я посмотрел вокруг, посмотрел вокруг и Кузьма, и тут я понял, чтó не так с этой толпой: в ней были одни женщины и старики, только женщины и старики. Ни одного молодого мужского лица не увидел я на площади, зато увидел, как пожилой человек приоткрывает осторожно полупальто, чтобы показать маленькую бумажку с надписью «Ищем термобелье XL», и медленно поворачивается вокруг своей оси, жадным взглядом шаря по толпе.
— Заводам бронь обещали, да хер кто верит, — сказала Арина Андреевна низким голосом. — По домам прячутся. В толпе, впрочем, говорят, скоро и это не поможет: будут бабам повестки для мужиков вручать. И то умно.
— Еще говорят, с курьерами начнут приходить, которые еду разносят, — сказала Даша равнодушно. Видно было, что это ей все равно.
— Ладно, — сказала Арина Андреевна и крепко взяла Дашу под руку. — Еще пятнадцать минут походим и двинемся отсюда. Бесполезно это все.
— На освящение, значит, не останетесь? — спросил Кузьма.
Арина Андреевна выразительно посмотрела на него и исчезла вместе с Дашей. Кузьма рассеянно погладил меня по боку. Я хотел спросить его, сколько стоят берцы и сколько стоит ананас, каждый ананас, который подносят мне чуть ли не три раза в день, но не мог, разумеется, заговорить в толпе; было мне плохо и стыдно, и я поклялся себе, что больше не прикоснусь к ананасам и буду на одних хлебе и ветках жить, чего бы мне это ни стоило, и скажу, чтобы ничего другого мне не давали. Появился злой Зорин и сказал, что это не церемония освящения, а какой-то вещевой, блядь, рынок, что куда смотрит сраная полиция, ему совершенно непонятно и что он уже распорядился всех, кто меняется вещами или с табличками ходит, гнать взашей.
— Это ты совершенно зря, — серьезно сказал Кузьма. — Надо было распорядиться заводить на них протоколы по статье о дискредитации армии. Это что же, они открыто намекают, что армия не может наших призывников всем необходимым обеспечить? А деньги на это куда делись? Уж не разворовали ли их? Ужасная крамола! Не зришь ты, Зорин, в корень, прости за рифму. Потакаешь преступному поведению. Нехорошо.
Зорин некоторое время смотрел на Кузьму не мигая и, кажется, всерьез обдумывал его слова, а потом махнул рукой и сказал:
— Времени нет. Митрополит прибыл, тебя ищут. Давай, пошли.
Я шагал за Зориным, низко опустив голову и стараясь не смотреть по сторонам. Дождь прошел, солнце пробивалось время от времени сквозь облака, и блестели расставленные в каре по периметру площади штук двенадцать этих самых авточасовен, а между ними стояли, как положено, стеклоголовые люди в черном с дубинками у бедер, и слабое сияние их влажных шлемов в солнечном свете выглядело, ей-богу, очень странно. Меньшикова с Потоцким сидели на лесенке, спущенной с крайней машины, и, как показалось мне, неловко молчали, а завидев нас издалека, вскочили и вроде бы вздохнули с облегчением. Я увидел золотое мерцание в торце каре — то сверкал крест на митре, и суетились перед церковным человеком люди, настраивая для него микрофон. Мне страшно хотелось уйти, но мое место было там, возле маленькой сцены, и пришлось мне встать рядом с Кузьмой, Асланом, Зориным и прочими у всех на виду. Митрополит, окруженный тремя охранниками, поднял руку. В передних рядах старушки принялись кланяться и креститься, и Зорин тоже перекрестился размашисто и поклонился до самого асфальта. Вышла к микрофону Меньшикова и заговорила о том, какая это честь для города — духовно поддерживать наши войска на фронте, и какая это честь для нее лично — приветствовать митрополита на сегодняшнем мероприятии. Голос ее красиво дрожал, взлетал и падал, и, пожалуй, таким же голосом она, если бы захотела, могла бы прочесть меню в ресторане. Потом вышел Потоцкий, мрачно посмотрел на толпу и объявил, что речи говорить он не мастер, но главное, что обязанности свои он выполнил, — и он посмотрел на митрополита в упор, а тот сладко улыбнулся и покивал, а потом, так же улыбаясь, смотрел, сложив руки на животике, как Потоцкий хромает прочь со сцены, и по-отечески качал головою. После Потоцкого пришла очередь Кузьмы говорить, и Кузьма мой сказал коротко, что, на его личный взгляд, все, способное принести человеку на поле боя толику мира и утешения, само по себе благословенно. Наконец заговорил митрополит, и охранники его сделали шаг вперед у него за спиной и по бокам.