Бобо - Страница 65

— Бедный Тюшенька, да пошли хоть я тебе дам! — разжалобилась Вера Николаевна, и обе овсянки, сорвавшись с места и заливаясь песенкой, которую я не мог уже разобрать, взмыли в воздух. Вдруг кто-то из них — судя по всему, Вера Николаевна — спикировал вниз и прокричал мне:

— Вы куда претесь-то?

Я не хотел отвечать, но в задумчивом изумлении сам не заметил, как промямлил:

— В Ульяновск…

Тут вдруг обе овсянки замолчали, а потом я услышал:

— Так и надо вам, сукам ебаным!.. — И обе овсянки исчезли.

Я потряс головой, чтобы у меня из ушей высыпалось немного букв «ё», и они упали, мелко позванивая, в траву. Сашенька поднял одну из них, покрутил в пальцах и спросил осторожно:

— Это что было?

— Свиньи какие-то, — сказал я, пытаясь прийти в себя. — Чушь несут. Сначала спрашивают, ебнет или не ебнет, а кто ебнет? Что ебнет?.. А потом еще говорят: «Так вам и надо!» Не про «ебнет» говорят «Так вам и надо!», про Ульяновск, — уточнил я.

— И что полагают, ебнет или не ебнет? — с большим интересом спросил Сашенька, задрав голову и вглядываясь в чистые линии ветвей.

— Полагают, что я могу об этом что-то знать, — растерянно сказал я.

— Хм, — сказал Сашенька и, отдавая букву «ё» подошедшему Толгату, который тут же и спрятал ее в свою котомочку, поинтересовался: — А про Ульяновск чего это нам «так и надо»?

— Не объяснили, — сказал я, чувствуя себя в целом тупой громадиной.

— Хм, — опять сказал Сашенька и, заметив высоко-высоко на сосне дятла, принялся внимательно его изучать.

Кузьма вышел из-за кустов, засовывая в рот зубную щетку, и постучал себя по часам. Я понимал, что сейчас двинемся мы снова вперед, и понимал, что ждет меня, голодного, достойный фураж в Ульяновске, а только чем-то эти мерзавцы смогли напугать меня: вдруг очень захотелось мне никогда, ни за что не ходить в Ульяновск…

«Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», — написано было на растяжке над рамками металлоискателей, через которые, поглядывая на пасмурное, неверное небо, медленно втягивалась в пространство площади огромная терпеливая толпа. Стояли между рамками большущие перегородки с изогнутыми зигзагом орденскими ленточками и надписями «День Единения Земель Русских»; пахло металлом, будущим дождем и простой едой: на площади уже шла торговля чем-то горячим, и бродили среди толпы ряженые коробейники с леденцовыми петушками. Кузьма посмотрел на часы и огляделся: никто не встречал нас, хотя в указанном месте разложены были широченной полосой три красные ковровые дорожки бок о бок, — видимо, чтобы и я мог по ним достойно пройти. Вдруг забил барабан, и откуда-то из-за угла площади вышло и пошло на нас небольшое и очень юное войско, все в одинаковой бежевой униформе с черными поясами и красными беретами. Лицо у барабанщика, от силы пятнадцатилетнего, было такое, словно он собрался прямо сейчас за родину погибать, да и знаменосцы, немногим старше, сурово смотрели перед собою и словно бы не замечали нас. Но они шли к нам, именно к нам, предводимые красавицею лет двадцати пяти в больших очках, в такой же униформе и с нарядными школьными бантами в очень пышных коротких косах. Их маленький отряд был построен от велика к малу — в хвосте его старательно вышагивали два мелких пацаненка, едва успевая чеканить за старшими строевой шаг, и девчушка, едва достигшая, как мне показалось, школьного возраста.

— Как начну-у-ут играть, как пойде-е-ем плясать, — устало пробормотал Кузьма и со вздохом одернул пиджак, собираясь, видимо, приветствовать этот решительный отряд, но приветствие не состоялось: добравшись до нас и замерев по команде своей взрослой предводительницы («отря-а-а-а-а-ад, стой раз-два!..»), дети эти каким-то сложным образом перестроились и распределились вдоль красной дорожки, по-прежнему замершими взглядами таращась строго перед собою. Барабанщик отбил что-то очень решительное и смолк. Командирша, оказавшаяся у самого края дорожки слева и ближе всех ко мне, резко отдала честь непонятно кому и замерла навытяжку. Видимо, и мы от неожиданности застыли как истуканы, потому что некоторое время никто слова не произносил, и я слышал только, как играют на площади «Несокрушимая и легендарная…». Время шло. Отряд никаких признаков жизни не подавал. Наконец Кузьма, в очередной раз посмотрев на часы, обратился к красавице-командирше:

— Вы меня простите, пожалуйста, это все очень красиво, но есть ли кто-то, кто нас нормально встретит?

Красавица судорожно сглотнула и, не меняя выражения сурово напряженного лица, промолчала.

— Понял, — сказал Кузьма. — Больше не беспокою.

И тут Зорин громко затопал ногами, не двигаясь с места, а потом сделал три шага вперед и оказался с командиршей лицом к лицу. В ужасе она вытаращила на него большие зеленые глаза за стеклами очков, а Зорин резко поднес согнутую руку к виску. Опомнившись, красавица вытянулась еще сильнее и ответила ему тем же.

— Отряд, р-р-р-р-равняйсь! — рявкнул Зорин. — Смир-р-р-рно! Дважды дернулись дети, как будто их за одну веревочку тянули.

— Вольно, — сказал Зорин с такой, однако, интонацией, что на слона ни один из поменявших позу детей так и не решился даже глаза скосить. — Доложите обстановку, — сурово сказал Зорин.

Красавица от растерянности приложила руку в белой перчаточке ко рту, тут же ойкнула и снова встала как положено.

— Давайте-давайте, — сказал Зорин и вдруг улыбнулся. — Я командир охраны царской экспедиции Зорин, мне можно.

Красавица вдруг сделала уставный поворот налево и, помахивая руками и резко отмечая углы, зашла за меня. Кузьма и Зорин направились за нею. Красавица резко выдохнула, поправила ремень и села на край нашей подводы, вытянув длинные ноги в бежевых берцах и белых гольфиках. Аслан, выбиравший из своего пальто репейники, подскочил и поклонился, Сашенька вежливо подвинулся, и красавица закинула ногу на ногу.

— Простите, — сказала она, пожимая руки Кузьме и Зорину по очереди, — колени уже не держат, с пяти утра репетируем, блин. Я Разумовская Мария Евгеньевна, но вы меня Машей называйте, пожалуйста. Только не сливайте меня, ради бога, мне глотку перегрызут. Но не могу же я стоять, как дура, навытяжку, пока они не появятся. Посижу тут с вами. Сигареты ни у кого нет? Такое дело, что в карман не спрячешь.

— Увы, кажется, никто не курит, — сказал Кузьма, озираясь. (Квадратов потупился и смолчал.) — Слушайте, а что происходит? Нам тут тоже, как дуракам, стоять не нравится.

— Да дни такие, сами понимаете, — сказала Маша. — Вас должно важное лицо встречать, а он с самолета опаздывает, а больше никому нельзя, не велено. Вся делегация позади сцены стоит, прячется.

Кузьма вздохнул.

— Хороши юнармейцы, — довольно сказал Зорин. — Большой корпус у вас в городе?

— Да никакого, — усмехнулась Маша, — эти ряженые. Взяли хороших деток из первой школы, выдрессировали. Я сама из минобраза, меня понятно за что к ним приставили. В эстетических, так сказать, целях. Вы простите, что я так прямо, но не врать же мне главе охраны царской экспедиции.

И Маша, глядя на Зорина по-над очками, мягко усмехнулась. Зорин сник, и Маша заботливо погладила его по плечу.

— Да вы не расстраивайтесь, — сказала она. — Встретят вас, все нормально будет. Только не сливайте меня, что я с вами нормально поговорила, а то мне кранты.

— Ну что вы, Маша, — сказал Кузьма. — Мы скажем, что вы перед нами навытяжку стояли и молчали, как партизанка. Мы б вас тоже не пытали, только сил нет и очень жрать хочется. Может, мы поедим пойдем, а вы им доложите, что мы в гневе удалились?

— Могу, — сказала Маша и осклабилась. — Вот я на их рожи посмотрю. Вы только не сли…

Тут Маша исчезла, и я увидел, что она стоит на левом фланге маленькой шеренги фальшивых юнармейцев, вытянувшись в струнку и выпучив глаза, словно и не отлучалась никуда.

— Ох, простите уж простите, уж простите так простите, — раздался голос у нас за спиною. — Уж простите так простите, сто раз простите! Не выпускали, не выпускали из самолета, скорую ждали для какого-то малахольного, а я не люблю перед простым народом печаткою махать — разговоры пойдут. А мы с вами люди государственные, и мы друг с другом всегда объяснимся, да же? Да? — И выкатился пред наши лица круглый человечек и начал пожимать руки всем подряд, обходя, впрочем, Сашеньку с Мозельским, переглядывавшихся уже с его крупными в широких костюмах охранниками.