Блуд на крови. Книга вторая - Страница 5

— Играешь? — с надеждой получить еще чего-нибудь в качестве трофея спросил Клот.

Парамонов подумал, достал серебряные часы, положил на стол. Игра возобновилась, и через несколько минут часы поменяли хозяина.

— Я — пас! — поднялся кирасир. — Если желаешь, угости водкой.

Игроки подошли к буфету, выпили по нескольку рюмок. Вдруг Парамонов азартно произнес:

— Хочешь сыграть на мою крепостную девку? Ей десять годов, но ловкая, шельма! Шьет изрядно, может готовить. За десять рублей поставлю. Идет?

Они вышли на улицу, приказали остановиться извозчику. Через минут десять подкатили к маленькому домишке, стоявшему поблизости от Шляхетского кадетского корпуса.

— Сам король шведский Густав Третий месяца полтора тому назад посетил нас, у кадетов был, — хвастливо проговорил Парамонов, словно король был его личным гостем. — Ужинать будешь?

На пороге прибывших встретила тонкая веснушчатая девочка, вытрясавшая половичок. Большие голубые глаза вопросительно посмотрели на Парамонова. Тот обрадовался, похлопал ее по спине:

— Видишь, майор, какова красавица? Цены девке нет. Скоро в возраст войдет, совсем тебе пригодится, — и он хихикнул, обнажив темные от жевательного табака зубы.

Клот ощупал девочку, недовольно поморщился:

— Тоща, яко снеток онежский! Ну, да уважу тебя, Парамонов, сыграю. Выпить у тебя не найдется?

Прошли в избу. Даже вечерний сумрак не мог скрыть убожества обстановки: земляной пол, колченогая лавка, некрашеный стол да грязный полог, за которым виднелась неубранная кровать хозяина.

— Фьють, — присвистнул Клот, — живешь ты, капитан Парамонов, вельми скудно.

Тот тяжело вздохнул:

— А как иначе? Деревушка у меня под Вязьмой есть, да дохода почти не дает. А жалованье мое все на игру нынче уходит. Страсть как не везет, а без игры не могу. Тут два месяца терпел, зарок давал, так поверишь, майор, едва не повесился от тоски. Даже веревку намылил, но в последний миг одумался.

Клот улыбнулся широкой розовой пастью:

— Веревку, капитан Парамонов, береги. Может и пригодится еще.

— Типун тебе на язык! Мои беды начались еще со службы в любезных сердцу покойного императора Петра Ш голштинских войсках. После его кончины матушка Екатерина нашим офицерам и мне в их числе хода не дает. Так и уйду за выслугой лет в отставку капитаном, а уж давно пора быть майором. Ну да хватит. — Он повернулся к девочке: — Поставь, Настя, нам водки и чего-нибудь найди на закуску. Огурцов, что ли, да хлеба.

Они выпили. Парамонов предложил:

— Давай Фортуну испытаю — кости бросим!

Бросили кости. Выиграл Парамонов, затем еще и еще он срывал куш. Клот матерился, стучал сапогами, хлопал по столу кулаком.

Парамонов, размягчаясь от удачи, дал денег Насте, приказал:

— Сбегай в лавку к Хорькову, купи бутылку марсалы. Да прикажи, чтоб дал самой лучшей.

Мелькнув босыми пятками, девочка поспешила выполнять желание хозяина. Вернулась она скоро, но счастье уже успело полностью отвернуться от кирасира Парамонова: он проиграл все, что выиграл прежде, проиграл и самое Настю.

Попивая марсалу, счастливый Клот говорил:

— Пусть девчонка несколько дней поживет у тебя, Парамонов. Я августа тридцатого убуду на родину и возьму ее с собой. Завтра составим купчую, чтоб все дело по закону было. Теперь тебя будут звать, — Клот повернулся к девочке, — Триной.

— Почему так? — вяло спросил Парамонов.

— Мою любимую собаку так звали, да на прошлой неделе околела. Прекрасная легавая была, да что-то, видно, съела. Будешь мне напоминать ее, — Клот потрепал за ухо девочку. — Поняла, Трина?

Настя покорно кивнула головой:

— Поняла, дяденька. Вы меня будете теперьзвать Триной.

Клот осклабился:

— Смекалистая! А где Трина, твоя мама? За девочку ответил Парамонов:

— Сиротой растет! И мать и отец в семьдесят первом году от холеры ноги протянули.

Так Настя поменяла и свое имя, и хозяина.) Если есть на небе ангелы, в тот день они плакали над грядущей судьбой ребенка.

Парамонов сказал правду про родителей Насти. Когда она была совсем малышкой, ее отец и мать прислуживали в доме Парамоновых, что на Покровке в Москве. В декабре 1770 года в старой столице разразилась чума. Говорили, что ее занесли срлдаты, воевавшие против Турции.

Коса смерти нашла свои первые жертвы на какой-то суконной фабрике. Неопытность врачей и легкомыслие народа, не понимавшего страшной опасности, позволили болезни быстро распространиться по всему городу.

Главнокомандующим Москвы в то время был неустрашимый (согласно легенде) граф Петр Семенович Салтыков. Знаменитость свою он обрел в семилетнюю войну. Рассказывали, что фельдмаршал расхаживал поверх редутов и отмахивался от летавших вокруг ядер хлыстиком.

Теперь же сей воин не выказал прежней удали. Едва началась чума, как он, забыв свой долг, в смятении бежал из Москвы в свою родовую деревню. Дурному примеру последовали гражданский губернатор, комендант, полицмейстеры.

Город, брошенный на произвол судьбы, являл страшное зрелище. Как писал очевидец, «чернь предалась буйству, насилиям, грабежам. Пошел слух, что болезнь нарочно распространяют лекаря. Тогда заболевших стали прятать, не сообщать об оных. Кабаки были наполнены негодяями, и пьяные, выходя оттуда, заражали один другого. Повсюду валялись незахороненные трупы. Мародеры бросались на них, ища деньги и прочую добычу, но находили для себя лишь неминуемую смерть».

Мать и отец Насти, верно служившие своим господам, охраняя их покой и безопасность, тоже заболели и в страшных муках на глазах дочурки скончались. Их хозяева с покойными поступили просто: приказали выбросить трупы на дорогу. Случай не был единичным. Так что 26 августа 1771 года императрица Екатерина II обнародовала указ:

«Известно Ее Императорскому Величеству стало, что некоторые обыватели в Москве, избегая докторских осмотров, не только утаивают больных, но и умерших выкидывают на публичные места Такое злостное поведение навлекает на все общество наибедственнейшие опасности… Если кто в таком преступлении будет открыт и изобличен, таковой безо свякого милосердия будет отдан вечно в каторжную работу. О чем сим и публикуется».

На Парамоновых кто-то донес. Не миновать бы родителям капитана лишения всех прав состояния и каторжного лиха (указы у нас и прежде на первых порах рьяно исполнялись), да сами они уже в остроге заразились чумой и отдали Богу душу. А дело шло к своему концу, чума на Москве уже прекращалась. Капитан продал московский домик, девочку-сироту вместе со своей старой няней забрал в Питер.

За год до описываемых событий няню похоронили на Смоленском кладбище. Настя стала заменять ее полностью, стирая капитану белье, бегая по лавкам, готовя провизию.

Теперь не без сожаления он прощался со своей малолетней рабыней. В его загрубелом сердце вдруг родилось раскаяние. Оставшись один, Парамонов проклинал — в который раз! — свою несчастную страсть к игре, скрежетал зубами:

— Фу, мерзость! Как я не мог видеть всей гадости моего поступка — проиграть черт знает кому сироту! Ведь этот майор какой-то отщепенец, он не нашей веры, на иконы не молится. Изувер немецкий!

Затем он потряс надо ртом штофом, который оказался пустым, и утешился старыми кислыми щами, испив через край чугунка. «Что делать, — уже спокойно подумал капитан, — видать у Настасьи судьба такая. Каждому свое!»

Он прошел за полог, и через минуту сильный храп нарушил ночную тишину.

Майор Клот покинул Петербург 7 сентября 1777 года, ровно за два дня до печально знаменитого наводнения, когда мутные волны бились о стены Зимнего дворца, а размытые могилы выпустили гробы и утопающие цеплялись за них.

Майор направился через Ригу в сельцо Царнау. Там находилось небольшое имение его жены Елизаветы Стернстраль, дочери палача. Этой даме было под сорок лет. Елизавета относилась к тем натурам, на которые в молодом возрасте природа наносит тонкий слой красоты, от которого после замужества и рождения уже первого ребенка не остается и следа. Высокого роста и по этой причине постоянно сутулящаяся, с жидким пучком белесых волос, мелкими чертами лица, с остреньким носиком, она все же упрямо считала себя весьма неотразимой.