Блокада. Трилогия - Страница 6

Кто-то склонился над ним, взял за подбородок рукой в черной кожаной перчатке (кожа почему-то была очень холодной) и что-то пролаял по-немецки.

— Не понимаю, — хотел сказать Тарас, но только хрипло закашлялся. Ему показалось, что ребра по одному засовывают в мясорубку. Рука в перчатке брезгливо отдернулась.

— Он не понимает по-немецки, герр Доннер, — объяснил другой голос, жирный и вкрадчивый. — А по-русски ты понимаешь, большевистская сука?

Комната начала кружиться вокруг Тараса.

— Царицкий, — велел первый голос, — узнайте, что партизаны делали в Бондарях и зачем они пытались проникнуть в Коло-Михайливку.

— Слушаюсь, герр Доннер. Ты, гнида, очнулся? Отвечай, что вы забыли в Коло-Михайливке!

Тарас собрал все свои силы и постарался ответить четко:

— Маму твою мы там забыли, подкормыш немецкий… очень уж ей в последний раз со мной понравилось…

Очень тяжелый и очень твердый сапог врезался Тарасу в ребра, и спасительная тьма вновь накрыла его.

Второе возвращение к жизни было еще хуже. Теперь над ним стояли трое — потный толстяк в штатском, коренастый лысый амбал в военной форме гестапо и высокий костлявый офицер с серебряными молниями СС в петлицах. В руках у офицера был шприц.

— Сейчас вам станет лучше, — пообещал он и улыбнулся. — Намного лучше. Переведите ему, Царицкий. А когда вам станет лучше, мы поговорим, как добрые товарищи.

Толстяк перевел, елейно улыбаясь. Улыбка не мешала ему с ненавистью смотреть на Тараса.

— Тамбовский волк тебе товарищ, — прохрипел Тарас. Этого Царицкий переводить не стал.

— Закатайте ему рукав, — велел офицер. Потные пальцы коснулись предплечья Тараса, и того передернуло от отвращения. Тарас дернулся, но Царицкий с неожиданной силой припечатал его к полу. В голове сразу же зашумело.

— Не бойтесь, — дружелюбно сказал офицер. — Это даже не больно.

Игла скользнула под кожу, безошибочно нашла вену. Руке стало жарко, будто в нее вливали расплавленный свинец. Потом Тарас почувствовал, как боль его отпускает — сначала нехотя, цепляясь за каждый сантиметр тела, как защитники города бьются с превосходящими силами противника за каждый дом. Потом боль схлынула, унесенная теплой волной, и Тараса охватило давно забытое чувство блаженства.

Офицер приподнял ему веко, поглядел на расширившийся зрачок, и остался удовлетворен увиденным.

— Also, — произнес он приятным баритоном, — мне кажется, наш друг готов к разговору. Для начала давайте познакомимся. Меня зовут доктор Эрвин Гегель. А как зовут вас?

— Тарас, — проговорил Тарас, удивляясь тому, как легко и свободно выговариваются слова. — Тарас… Иванович… Петренко. Старшина Петренко.

— Отлично, Тарас… э-э… Иванович! Вы член партии большевиков?

«А твое какое собачье дело?» — хотел ответить Тарас, но вместо этого неожиданно для себя ответил:

— Я беспартийный.

— Wunderbar! — воскликнул доктор Гегель. — Давно вы в партизанах?

И снова Тарас не собирался отвечать фашистской твари, и снова почему-то ответил:

— Год уже… с прошлого августа.

— Большой у вас отряд?

— Двести пятьдесят человек.

«Остановись! — кричал где-то в мозгу Тараса перепуганный до смерти старшина Петренко. — Они вкололи тебе какую-то дрянь, и ты теперь будешь отвечать на все их вопросы! Ты же расскажешь им, где искать партизан на болотах, и про все пароли, и про связников в деревнях! Немедленно остановись!»

— Видите, штурмбаннфюрер, — улыбнулся доктор Гегель, поворачиваясь к лысому амбалу. — Пентотал натрия творит чудеса. И не нужно этих ваших средневековых штучек.

— Прекрасно, друг мой, — вновь обратился он к Тарасу. — О вашем партизанском отряде мы еще поговорим. А сейчас меня интересует, откуда вы узнали о «Вервольфе».

— О чем? — в голосе Тараса прозвучала растерянность, и Гегель сразу понял свою ошибку.

— Что вы искали в Коло-Михайливке?

— Объект… — слова продолжали изливаться помимо воли Тараса. — Секретный немецкий объект. Мы не знали, что это.

— Если вы не знали, то зачем он вам понадобился?

— Это было задание… задание…

— Кто дал вам задание, Тарас? — вкрадчиво спросил Гегель.

«Кошкин, — хотел ответить Тарас. — Майор Кошкин, будь он проклят… А ему дал задание лично товарищ Берия. Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел, правая рука товарища Сталина… И сейчас я расскажу об этом немецкой гниде… А ведь я даже не знаю, остался ли жив Кошкин, мать его за ногу…»

— Мать вашу за ногу, — отчетливо выговорил Тарас Петренко.

Он широко, до хруста в скулах, раскрыл рот, высунул язык, словно дразня доктора Гегеля, и со всей силой, на которую только был способен, сжал челюсти.

Фюрер не любил пиво.

Кроме того, он не любил вино и шнапс. Все знали, что фюрер — трезвенник, не доверяющий тем, кто может пропустить среди дня рюмку-другую. Шнапс — ладно, в конце концов, только русские способны пить водку в такую жару. Да и без вина Эрвин Гегель сумел бы обойтись, хотя бокал ледяного рейнвейна иногда вставал перед его мысленным взором. А вот о пиве он по-настоящему мечтал.

Холодная, запотевшая кружка светлого мюнхенского, с высокой снежной шапкой пены. Достаточно было чуть прикрыть веки, чтобы представить, как она стоит на картонном квадратике с изображением оскаленной волчьей пасти, сбоку от блокнота в кожаном переплете. Можно было представить даже, как посверкивающая толстым стеклом кружка отражается в лакированном зеркале столешницы. Но стоило только открыть глаза, как картина менялась самым драматическим образом: вместо кружки перед Гегелем стояла бутылочка минеральной воды. Несмотря на жару, Гегель к ней так и не прикоснулся. Да и другие участники совещания тоже не проявляли большого интереса к теплой солоноватой минералке. Фюрер, кажется, был единственным человеком в комнате, который пил минеральную воду.

Гегель замечтался и был немедленно за это наказан.

— Вы не слушаете меня, Гегель!

Голос Гитлера хлестнул его, словно кнут. Эрвин Гегель вскинул голову и бестрепетно встретил взгляд горящих черных глаз фюрера.

— Никак нет, мой фюрер! Вы говорили о необходимости усилить наше наступление на Кавказ, к нефтяным месторождениям Баку.

— Почему же вы сидели с закрытыми глазами?

Присутствовавшие за столом генералы смотрели на Гегеля с плохо скрываемым злорадством. Оберштурмбаннфюрер СС, да к тому же офицер Главного управления имперской безопасности [2]не мог рассчитывать на симпатии высшего генералитета. «Они все считают меня мясником, — подумал Гегель. — Конечно, сами они, эти надменные пруссаки, кровь не проливают. Для этого у них есть солдаты. Воевать, передвигая фигурки на штабных картах, легко — жизни тысяч людей превращаются в абстракцию. Но, господа в белых перчатках, что бы вы делали без тех, кому приходится выполнять грязную работу?»

— Я запоминал вашу речь, мой фюрер, — четко ответил он. — Если вы мне не верите, я могу повторить ее слово в слово.

Гегель и в самом деле мог это сделать, несмотря на то, что не вслушивался в слова Гитлера, а думал о холодном пиве. Память оберштурмбаннфюрера была тренирована не хуже, чем его тело — поджарое, мускулистое тело спортсмена. С юных лет Гегель привык подниматься в пять утра и полтора часа посвящать силовой гимнастике. Он увлекался плаванием и боксом, но был равнодушен к фехтованию и конной езде — единственным видам спорта, которые прусские генералы считали достойными аристократов. Ну и плевать! Он, Гегель, не аристократ, кичащийся голубой кровью — его отец был простым почтальоном, а дед и вовсе крестьянином. Зато он не обязан своей карьерой никому, кроме своего собственного таланта и стремления делать свою работу как можно лучше.