Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида - Страница 44

Добрались до аэродрома. Там трофейные «Юнкерсы» стоят. Мы сразу к тому, вокруг которого охраны больше.

— Экипаж где? — ору. — Где экипаж, курицыны дети?

Ждем минут десять. Потом появляются двое — пилот и бортмеханик. Шибанов их сразу на прицел берет.

— Заводи, — говорю, — шарманку. Покатаемся.

Аэродром, между тем, окружают со всех сторон. Подкатывает пара танкеток, на деревья, смотрю, солдаты с винтовками карабкаются. Ну, думаю, сейчас тут будет жарко.

Хватаю я этого плюгавого и высовываю в люк.

— Так, — говорю, — если в течение пяти минут танкетки и снайперы не уберутся, с товарищем генералом неприятность случится. Все ясно?

Может, они ждали, что я перед взлетом его из самолета выкину, но зря. Когда экипаж двигатели раскочегарил, и винты заревели, я плюгавого обратно в салон втянул и люк захлопнул.

— Извините, — говорю, — товарищ генерал, за такое обращение, но очень нам желательно отсюда живыми убраться.

Он смотрит на меня злыми глазками.

— Какой, — говорит, — я к чертям свинячьим тебе генерал! Марк Подрабинек, заслуженный артист Конотопского драматического театра! Трагик, между прочим. Гамлета играл! Угораздило же меня родиться похожим на этого поца Гитлера.

Теперь таскают по всяким учениям, недели не проходит, чтоб какой-нибудь ухарь-сержант вроде тебя по шее не насовал!

Мне, конечно, смешно, но я сдерживаюсь, вида не подаю.

— Я, — говорю, — не сержант, а старшина. Если чего не так — прошу прощения.

В общем, взлетели мы. У них там вокруг аэродрома зенитки были понатыканы — но по нам никто стрелять, конечно, не посмел. Два самолета в воздух только поднялись и вслед за нами пошли.

Тут товарищ Жора говорит Катерине:

— Доставайте рацию, вызывайте авиаподдержку. Идем в квадрат Р-17.

— А как же режим радиомолчания? — Катерина спрашивает.

Он хохочет.

— Какое уж тут радиомолчание, когда вы самого Гитлера в заложники взяли! Всего мог от вас ожидать, но такого!

Короче, вызвала Катерина подкрепление. И у самого леса, где мы пилота нашего оставили, встретили нас три ястребка. Боя, понятное дело, никакого не было, те самолеты, что за нами шли, крыльями покачали и повернули назад.

Сели мы на картофельном поле, около леса, капитан с товарищем Жорой за пилотом отправились, а мы с Николаичем, Катериной и актером-трагиком Подрабинеком стали костерок жечь и картошку выпекать — целый день на голодный желудок бегали, проголодались.

Через час они вернулись, причем пилот на своих двоих шел, хотя Шибанов с Жорой его и поддерживали. Подошли они к нам, пилот вдруг Катерину к себе прижал да как расцелует в обе щеки.

— Рассказали мне, сестренка, что если б не ты, лежать бы мне парализованному. Я теперь твой должник навеки.

Катерина в краску. Шибанов говорит:

— Ладно девчонку смущать, садись ешь вон давай.

Не нравится ему, когда кто-то к Катерине лезет, пусть даже и с благодарностями. Эх, думаю, капитан, это ж ты еще про цветочки не знаешь…

Сидим, едим. Так хорошо — будто побывал в самом пекле, и оттуда вернулся. Сейчас бы, конечно, водочки граммов сто — еще лучше было бы.

— Слышь, земляк, — спрашиваю я пилота, — у тебя авиационного спирта случайно на борту не заныкано?

И тихо так вроде спрашиваю, но у Жоры ушки на макушке.

— Отставить спирт, — говорит. — Операция завершена, и завершена успешно, но у меня есть целый ряд замечаний к личному составу.

Мы молчим, ждем, чего дальше будет.

— Назначенный мной старший группы, капитан Шибанов, вел себя безынициативно, командиром и руководителем операции себя не проявил.

— Позвольте, — вспыхивает Шибанов, — я не был готов к тому, чтобы взять на себя такую ответственность. Вы же сообщили о том, что не будете командовать за несколько минут до начала операции!

— В реальных условиях меня могли бы просто убить, — отвечает Жора, и голос у него лязгает, как железо. — И вы, как старший по званию, обязаны были принять на себя командование группой, вне зависимости от того, готовились вы к этому или нет. А вы вели себя так, словно все время ожидали от меня подсказки.

Потом поворачивается и смотрит на Николаича.

— Несколько лучше проявил себя товарищ Гумилев. Он был достаточно инициативен, изобретателен, его идея с подземными коммуникациями во многом помогла выполнить задание. Однако и у него были серьезные недочеты. Вы, товарищ Гумилев, чаще всего действовали индивидуально, без оглядки на товарищей. В некоторых ситуациях это могло стоить жизни и вам, и вашим друзьям. Вам следует обратить особое внимание на отработку взаимодействия в группе.

Левка, гляжу, потупился, сидит, ковыряет палочкой землю.

— Вы, товарищ сержант, — говорит Жора Катерине, — отлично выполнили задание. К вам у меня претензий никаких нет.

Ну, думаю, сейчас меня песочить начнут.

Но ошибся я.

Потому что командир поворачивается к пилоту и чеканит:

— А вас, лейтенант, я бы отдал под трибунал. И ваше счастье, что это был учебный вылет. Потому что в боевых условиях ваше стремление пофорсить могло бы стоить жизни всей группе и сорвать выполнение важнейшего государственного задания.

Пилот, гляжу, делается белый, как снег.

— Почему это — пофорсить? — спрашивает он, а голос у него дрожит. — Место для посадки я выбирал, руководствуясь…

— Руководствуясь личными предпочтениями, — перебивает его командир. — Мне хорошо известно, что вы участвовали в испытаниях планеров А-7 и Г-11 и несколько раз сажали их на лес. Но здесь неподалеку поле, которое можно было использовать для посадки, не рискуя ни планером, ни десантниками. А вы…

— Виноват, — говорит пилот деревянным голосом, — товарищ майор, больше не повторится.

— Ну, а вы, товарищ старшина, проявили себя молодцом, — улыбается мне командир. — Идея с заложником была блестящей. Не говоря уже о том, что предмет добыли именно вы.

Мне, конечно, такие слова слышать приятно. Будь я девчонкой, наверное, покраснел бы. А так только улыбнулся чуть-чуть и говорю:

— Служу Советскому Союзу, товарищ майор.

И в этот торжественный момент в наш серьезный мужской Разговор влезает заслуженный артист Конотопского драмтеатра Марк Подрабинек:

— Я, конечно, дико извиняюсь, но можно мне получить обратно свои часы? Это, между прочим, наследство от дедушки, Хаима Лазаревича, который получил их в подарок от самого одесского генерал-губернатора…

Подмосковье, июль 1942 года

Капитан Шибанов вернулся из Ленинграда в отвратительном настроении.

Контузия его оказалась действительно тяжелой, и из госпиталя он смог выбраться — угрожая медицинскому начальству всеми возможными карами — только утром в среду. Его все еще пошатывало и временами мутило, хорошо хоть исчезли мельтешащие перед глазами разноцветные пятна.

Добравшись, наконец, до Большого дома, он выяснил, что его там не очень-то и ждут. Возможно, дело было в том, что сержант-мотоциклист, которого он отпустил искать убежище во время бомбежки, обратно так и не вернулся — словил случайный осколок. Прямо в его гибели Шибанова, разумеется, не винили, но смотрели довольно косо.

Затем выяснилось, что майор Веретенников, которому было поручено оказывать всяческое содействие московскому гостю, в срочном порядке убыл на очень секретный объект, и вернется не раньше пятницы.

Рассвирепевший Шибанов, размахивая подписанной наркомом внутренних дел бумагой, вытащил из кресла какого-то лысого подполковника и заставил сопроводить его в архив. По мере приближения к архиву лысина подполковника поменяла цвет с оливкового на багровый и покрылась жемчужными каплями пота. Еще у него обнаружилась одышка и астма. Не дожидаясь, пока подполковника хватит удар, Шибанов прислонил его к стене и внятно потребовал объяснений.

Подполковник промямлил что-то о небывалом ЧП, загадочным образом связанным с целью визита Шибанова в Ленинград. Из архива пропало личное дело Льва Гумилева, а сержант госбезопасности, дежуривший в спецхранилище в ночь с понедельника на вторник, был найден на посту мертвым. Из-за этого, по словам подполковника, все начальство ленинградского управления НКВД уже третий день стояло на ушах.