Благословенный. Книга 4 (СИ) - Страница 6
— То есть? — не понял Антон Антонович.
— Эмигрант — дама. Вот что надобно искать! Особенно балерины и актрисы!
Скалон выпятил губы, раздумывая над моими словами. Я знал, на какой предмет сейчас обратились его мысли.
Затем мы обсудили еще несколько важных, но второстепенных вопросов, и Антон Антонович собрался уже откланяться, как вдруг, смешавшись, и даже вроде бы покраснев, произнёс:
— Александр Павлович, прошу простить великодушно, но… право же, зря вы с Натальей Александровной ведёте столь закрытую жизнь! Траур по в бозе усопшей государыне давно кончен; так пусть ваш Двор вновь станет светочем нашего общества!
Нда, полковник прав. Надо возобновить светскую жизнь. Ведь весь свет Петербурга, по сути своей, ни что иное, как отражение Двора! При государыне Екатерине всякий разговор, — да что там, можно сказать, почти всякая фраза, — кончались всегда новостями, касающимися происходящего во дворце. Что там сказали? Что там сделали? Что думают делать? Вся жизненная импульсия шла оттуда, и теперь «свет» ощущает сильнейший недостаток сведений. Конечно, последние несколько месяцев мне было не до того: дел было столько, что не продохнуть, да ещё беременность и роды жены… Но, теперь все дома, в Зимнем, и можно устроить череду зимних представлений, балов и маскарадов, как любила императрица. И, непременно надо добавить свою изюминку!
*«Vivere in sperando, morire in cacando» — Жить в надежде — умереть в говне (лат.)
Глава 3
В прошлой своей жизни к религии я всегда относился спокойно. Скажем прямо, и сейчас к рьяным верующим меня не отнести, хотя объяснить рациональными доводами вселение скромного молодого педагога в тело красавца-цесаревича явным образом невозможно. И всё-таки я часто манкировал посещением церкви, делая это лишь по крайней необходимости. Наташа же, воспитанная совершенно иным образом, не пропускала ни одной службы.
Вернувшись с заутрени, она подсела за стол, где я уже ожидал завтрак.
— Саша, на утренней службе я видела Александрин. Она очень интересуется, когда Николя вернётся из Персии? Они ведь новобрачные…
— Собственно, это зависит от бригадира Бонапарта! Как только возьмёт Тегеран и добьется выгодного мира — сразу же вернётся в Петербург!
— Но это же может быть так долго…
— Полагаешь, Николай Карлович долго провозится с персами? Не думаю!
— Но, может быть, всё-таки как-то…
— Ах, не беспокойся. Уверен, всё будет хорошо! — постарался я успокоить супругу, а через её посредство — и сестру, и невольно вспоминая события полугодичной давности…
Интерлюдия. *
Королевство Финляндия, Гельсингфорс, Королевский дворец Мариенхофф, 12 июля 1797 года.
Мария, королева Финнланда, в прошлом — София-Доротея Вюртембергская, разносила в детской гувернанток, даже не пытаясь скрыть раздражение. Десятая беременность на тридцать восьмом году жизни и так причиняла небывалый ранее дискомфорт; а тут ещё и эта удушающая летняя жара, и неисправность прислуги…
Боже всемогущий, как же тупы эти чухонки! Ну почему, почему мы не выписали гувернантку из Англии? С ними никогда не было никаких промашек! Ну так нет же — Его Величество то и дело охватывают приступы экономии; тогда король сам садится проверять счета, безжалостно вычёркивая все бесполезные, с ЕГО точки зрения, траты. И вот, пожалуйста — местные гувернантки умудрились простудить младших детей на прогулке. Летом. В жару! Donnerwetter!
И теперь у годовалого Ники и его двухлетней сестры Анны жар; они хныкают дуэтом, и, видимо, больше не от болезни, а робея от настроения матери. Хорошо хоть старшие девочки, Елена, Мария и Екатерина оказались здоровы и вели себя вполне спокойно…
Наконец, королева замолчала, досадливо морща губы. Конечно, орать на слуг — крайне неблагородное дело, и столь высокородным особам оно совсем не к лицу. Но нервы Марии Фёдоровны были уже сильно расшатаны постоянным недовольством так называемым «дворцом», бывшей резиденцией шведского губернатора, который даже на фоне Гатчинского дворца, не говоря уже о петербургских, выглядел откровенно убого. Да и вся эта нищая Финляндия, ещё при шведах сидевшая на дотациях, не шла ни в какое сравнение не то что с Российской Империей, а даже и ни с одной из её провинций. Сейм и Сенат цеплялись за каждый грош, и строительство новой королевской резиденции, начавшееся аж шесть лет назад на деньги, подаренные императрицею Екатериной, не было кончено и по сю пору… А всё потому, что дорогой супруг все, решительно все средства тянет на свою игрушечную армию! В итоге дети ютятся в одной комнате, ссорятся, мешают друг другу, а если заболевают — то сразу все вдруг!
Королева раздраженно хлопнула веером, уже не спасавшим от влажной финской духоты. И в этот момент со стороны покоев короля вдруг донеслись яростные вопли, треск и звон ломаемых и разбиваемых вещей. Похоже, король Павел был в настоящем бешенстве! О, Меin Gott! Этого ещё недоставало…
— Шарлотта, — обратилась королева к своей статс-даме и единственной близкой подруге Шарлотте фон Ливен, — будьте так любезны, узнайте, что там происходит!
Статс-дама отсутствовала недолго и вбежала в детскую, скандализированная донельзя:
— Ваше Величество, Государь в ужасной ярости крушит свой кабинет! Все лакеи в страхе разбежались!
Несмотря на жару, королева зябко поёжилась. Слишком хорошо ей было известно, каков король в гневе! Но делать-то нечего — обстановка кабинета тоже стоила денег, тех самых, которых не было уже многие годы.
— Надо узнать, что с ним случилось, — решилась, наконец, королева, направившись к кабинету супруга, откуда издали ещё доносились треск, грохот и жалобное дребезжание фарфора.
Покои короля были пустынны, придворные и слуги, давно и твёрдо усвоившие, что в эти моменты Павлу лучше не попадаться на глаза, все куда-то попрятались. Только гвардейцы из Русского полка, сопровождавшие Павла ещё с Гатчины, неизменно стояли на своих постах, делая королеве на караул.
Подойдя к двери кабинета, где звон разбиваемого стекла и фарфора перемежался с русскими, французскими, немецкими, финскими и шведскими ругательствами и, почему-то, яростными криками про «якобинство» и «потемкинский дух», Мария Фёдоровна произнесла короткую молитву, толкнула тяжелую дверь и…. едва успела захлопнуть ее перед летящей прямо в лицо вазой!
— ВООООН!!! — послышалось из кабинета.
— Мой друг, это я! — громко произнесла королева, — Позвольте мне войти!
Шум в кабинете затих, и подождав несколько мгновений, королева открыла дверь, переступив порог кабинета… Но Mon Dieu, что собой представлял этот кабинет! Вся мебель переломана, оконные стёкла выбиты, драгоценные вазы китайского фарфора (подарок из Аничкова дворца) разбиты вдребезги… И посреди этого разгрома стоял король Павел с взъерошенным видом, в сбитом набок парике, с перекошенным лицом, метая глазами молнии, угрожающе жестикулируя своей тяжелой тростью.
— Ааа! Очень кстати, мadame!
— Что случилось, Ваше Величество? — спокойно поинтересовалась королева, — Чем так провинился ваш кабинет?
— Не кабинет! — с бешенством ответил Павел, — Но кое-кто провинился! Почитайте, и убедитесь, какого императора вы подарили России и нашему Дому! — подбежав к Марии, он сунул ей какое-то письмо.
— Если правильно помню, дарили мы его вместе, — не приняла обвинение королева, вчитываясь в письмо, пока её муж, шумно дыша, в бешенстве стоял посреди кабинета, рубя тростью воздух. По мере чтения, по ее лицу пронесся весь спектр существующих в природе цветов, и только огромное напряжение сил удержало Марию от обморока.
— Это… Это… Это неслыханно! Да как он посмел! Отдать нашу дочь за какого то Буонапартия! Это европейский скандал! Позор для всего дома Романовых! Для всех монарших домов Европы!
— Рад что вы это понимаете, мadame, — мрачно ответил немного успокоившийся Павел. — Покойная маменька даже после смерти умудрилась нагадить! Сама не умела воспитывать детей, жила как кукушка, и мне не давала! Поручила нашего сына швейцарскому республиканцу Лагарпу — И вот, пожалуйста! Плоды!!! Он то и научил его всякому якобинству! Дворянство со всех сторон обидел, шпицрутены отменил, армию вверил дураку Суворову, конституцию какую-то готовит, а теперь вот, и до нашей семьи добрался!