Билли Батгейт - Страница 66

Мистер Шульц отодвинулся от стола. Вынул из кармана четки и начал перебирать их.

– Остался один-единственный вопрос – кто же все-таки заставил Бо изменить мне? Твое соединение, или как там.., Отто – это прекрасно. Теперь я понимаю, что против меня объединился уже целый мир. Человек, который приехал ко мне, пошел со мной в церковь, человек, который целовал меня и называл своим братом. Это – любовь? У них нет любви ко мне, а у меня нет любви к ним. Сицилийский поцелуй смерти, так, Отто?

Так я стал следить за Томасом Дьюи, прокурором, специально назначенным, чтобы покончить с организованной преступностью – будущим районным судьей, губернатором Нью-Йорка и республиканским кандидатом на пост президента Соединенных Штатов. Он жил в особняке на Пятой авеню, окна на Центральный парк, недалеко от отеля «Савой-Плаза». Через неделю я уже прекрасно знал тот район, вышагивая ежеутренне по аллеям, затем переходил улицу, шагал вдоль стены, окружавшей деревья, прячась в тень огромных платанов. Иногда баловался, прыгая по восьмиугольным плитам тротуара, стараясь не наступить на линии. По утрам солнце вставало и приходило на мою улицу со стороны других, соседних, оно медленно заливало светом восток, затем простреливало пространство города. Да, да, я постоянно думал о выстрелах. Они слышались мне повсюду: в выхлопах грузовиков, я видел их в лучах светила, я читал их на разрисованных мелками тротуарах. Все было связано с выстрелами в моем мозгу. Я следил за прокурором, добывая информацию, как его легче убить. По вечерам солнце прыгало в Вест-Сайд, известняковые здания на Пятой авеню поблескивали золотом окон и белизной фасадов. Взгляд мой скользил вверх и я видел, как служанки или задергивают шторы от прямых лучей, или опускают жалюзи.

В те дни ближе, чем мистер Шульц, не было у меня человека, я по сути был единственным, кто действовал с ним заодно не только внешне, но и внутренне. Его самый главный мыслитель, мистер Берман, обнажил свои истинные мысли, его два верных сторожевых пса засомневались, в его сердце остался я один. Последним оплотом, последней надеждой. Так я себя чувствовал и должен признаться, что мне это льстило – быть с ним так глубоко заодно! Он ударил меня и не раз, но я любил его, простил его, я хотел, чтобы и он любил меня, и я знал, что он может уйти из моей души сам, никого не спрося. Я не простил Лулу за сломанный нос, вспоминая про двадцать семь центов, которые мистер Берман совершенно спокойно забрал у меня, проделав какой-то хитрый математический трюк еще в том офисе на 149-ой улице, когда я только хотел быть в организации, ох, мистер Берман, мой ментор, щедро одаривший меня богатством своего незаурядного ума, заботившийся обо мне, как никто другой из банды, я не простил и его. Да, за те жалкие мальчишеские 27 центов.

Чтобы следить незаметно, надо по возможности слиться с местностью, где происходит слежка. Сначала я купил доску с роликами, надел мои дорогие штаны и рубаху для поло, но через пару дней понял, что это не то. Затем – щенка из магазинчика неподалеку. Все бы хорошо, но по утрам многие выгуливали своих собак и мне приходилось останавливаться, выслушивать комплименты от дружелюбных любителей животных про своего песика, в то время как хозяйские твари мерзко обнюхивали, что у моего щенка есть под хвостом. Времени на слежку оставалось маловато, я сдал щенка обратно в магазин. Пришлось взять напрокат детскую коляску моей мамы и попытаться изобразить из себя старшего братика, прогуливающего младшего, только что родившегося. Так я нашел правильный и соответствующий местности образ и камуфляж. У Арнольда Мусорщика я приобрел по сходной цене куклу, цветастый платок, вместо одеяла, мелкую сетку, такие я видел у некоторых гувернанток, ими они закрывали лица малюток от мух и любопытных взглядов и вскоре даже самая любопытная старая стерва, засунувшая свой нос в коляску, не смогла бы сказать, кто в действительности там лежит – кукла или настоящий ребенок. Иногда я гулял, толкая перед собой коляску, иногда сидел на скамейке, прямо перед домом мистера Дьюи и покачивал сооружение, нимало не заботясь о сломанных пружинах. Так я узнал, что рано утром на этой улице очень мало людей, здесь никогда ничего не происходит и что без сомнений, раннее утро – это то самое время, когда появление мистера Дьюи на улице может поставить точку в его существовании.

Моя мама почему-то воспылала нежностью к кукле, она решила, что я присоединился к ее вымышленному миру. Мама перерыла весь свой шкаф, чтобы найти мои старые детские вещи и одеть куклу по полной выкладке. Так ей пришлись впору желтые штаники и чепец, которые я носил пятнадцать лет назад. Я смотрел, как она возится вокруг куклы и думал о невинности в окружении смертей, как взволнованный пророк, я любил ее за ее сумасшествие. Мама выбрала уход в другое сознание, чтобы избежать страданий за реальные убийства, и если у меня еще оставались какие-то сомнения по поводу правильности работы, выполняемой мной, то стоило только подумать о ней, и я зависал на тонкой ниточке моих ничем не доказанных, но ощутимых и реальных для меня, мыслей о том, что если я верю и верю до конца в свою счастливую судьбу, то она не подведет.

Фактически, коль скоро все зависело только от меня, от информации исходящей от меня, как от единственного источника, то я решил, что не позволю им пролить кровь. Я понимаю, что мои слова звучат самоуверенно, и поэтому извиняюсь перед родственниками мистера Дьюи, перед его наследниками и друзьями за отвращение, которое они могут испытать, но зачем мне врать – все, что здесь написано, это дикие и отчаянные попытки детства, брошенного в жестокость взрослого мира. Таким признаниям можно верить.

Странно, но я испытал сильнейшее сожаление по поводу мистера Бермана. После моих слов о Дрю и человеке с плохой кожей он, похоже, испытал шок. Вся его громадина логических умозаключений, все его выстраданные планы, мудрые предвидения, все одномоментно рухнуло. Мир, в котором правят числа, мир, в котором они создают новый язык и переписывают книги, попросту исчез. Однажды он сказал мне, маленький горбун с блестящими идеями:

– Что говорят нам книги? Попробуем переиначить. Возьмем все числа, перемешаем их и развеем по воздуху. Пусть они упадут как попало. И вот мы соберем их и у нас получится новый язык, новая книга, новые слова, новые идеи. И нам придется научиться понимать это новое и жить по-новому.

С другой стороны, не он ли предупреждал меня об опасности неузнанного числа, числа Х. А что такое этот новый язык, как не Х?

А тогда в баре, он поднял на меня свои глаза, взглянул через очки. И все сразу понял. И упрекнул меня взглядом. Какая же смехотворно малая штуковина есть наш мозг, как легко его сбить с толку надвигающимся хаосом! Мистер Берман сумел добиться блестящих успехов в жизни через свой ум, он был всегда добр ко мне, и даже сверх меры заботлив в советах. Я спросил себя, неужели мое слово так все меняет. Неужели мистеру Шульцу лучше изменить себя и попробовать соответствовать ситуации? Как сделал Бо Уайнберг – сделал ли он так на самом деле или умер, думая о том, что погибает неизвестно за что? Я предположил и другое: что может мистер Шульц тоже обладал даром предвидения и тоже все увидел, и как настоящий мужчина взял на себя смелость хотя бы умереть достойно, в сражении. Так или иначе, его план был планом самоубийства. Продуманного или неосознанного, какая разница! Я дал ему те слова, которых он ждал, несмотря на опасное чувство, преследующее его, тридцатитрех– тридцатипятилетнего? Он отклонил отсрочку с помощью моих слов от неминуемого приговора, сложил наконец все элементы своей жизни в разрушительной мощи комбинацию и получил заряд, который вскоре разорвался и успокоил его навсегда.

То, что я думал я делаю – было передача сообщений. Посланий между двумя людьми. И срочное послание не может быть отсрочено. Я пытался, но он понял это и избил меня. Я ведь так хорошо знал обоих. Она снова сделала меня мальчиком на посылках между ней и мистером Шульцем: «Скажи ему, ладно?» – сказала она тогда и подняла бинокль, чтобы в отсветах стекла я увидел парад маленьких лошадок.