Билли Батгейт - Страница 64

И вот, как-то вечером, я поехал на надземке в Манхэттэн, сел на паром. И стоя на палубе самого огромного, самого необъятного плавучего острова в мире, на палубе, которая несла тысячи людей каждый день с равномерностью отлива и прилива, я подумал об этом корабле, как о части Нью-Йорка, по прихоти или для удобства его жителей, отделенный морем от суши. Я переваливался с ноги на ногу и чувствовал, что корабль пахнет так же, как метро или автобус, прилепленные жевательные резинки, бумажки от конфет под железными сиденьями, толстые веревки, свившиеся кольцами с поручней, такие же, как и везде в городе мусорные корзинки из плетеной проволоки. Но под ногами колыхалось темное месиво залива, тяжелые касания живого и голодного океана. Я взглянул назад, на Нью-Йорк и подумал, что еду к человеку, который по сути уже мертв.

Здесь придется упомянуть еще об одной важной детали, которая может показаться неправдоподобной: ступив на индустриальную землю берега Джерси, на котором было скопище угольных барж, сразу за ними начинались заводские корпуса с дымящимися трубами вплоть до горизонта, с огромными баками, не знаю с чем, я не почувствовал облегчения от земли под ногами. Меня ждало желтое такси. Таксист помахал мне и когда я подошел ближе и открыл дверь, то увидел, что за рулем Микки. Он приветствовал меня с нехарактерной для него теплотой, даже кивнул, и отъехал так споро, что мое тело откинуло назад на сиденье. Чтобы попасть в Ньюарк надо проехать по Джерси-сити, и наверно, правительство как-то разграничило два города, но я не заметил перехода, оба города являлись все тем же кошмарным порождением Нью-Йорка, тенью мегаполиса на другой стороне реки. У них здесь были такие же, как в Бронксе или Бруклине, бары, по улицам ездили машины, виднелись склады и магазины, но воздух пах по-другому, магазины были старомодные, а улицы узки. Люди смотрели и не узнавали мест, практически все были пришельцами здесь, они старались запоминать дорогу, разглядывая названия улиц. Самый угнетающий город, который можно только представить; просто памятник неправильному городу. Могу поклясться, что мистеру Шульцу пришлось попотеть в поисках такого окна, из которого он мог бы видеть шпиль Эмпайра.

В общем это было кладбище, жить здесь было невозможно. Микки подрулил к бару на какой-то улице, вымощенной не асфальтом, а белым цементом, подождал, пока я вылезу и уехал. Название бара было «Таверна». Посмотрев внимательно на заведение, я был вынужден придти только к единственно верному умозаключению – если мистер Шульц оказался запертым от Нью-Йорка и никто из верных соратников не может позволить себе терять время на такие долгие переезды к нему, а только такой чье время неограниченно, то моя ценность как работника возрастает и я смею ожидать повышения своего положения в банде. Я делал все больше и больше наиответственнейшей работы и удивлялся, почему у меня нет твердой зарплаты, а какие-то отбросы от каких-то поручений, о сумме умолчим. Они рассчитывали на меня, были вынуждены принимать в расчет и меня, но, черт побери, даже официально не платили мне. Я хотел быть поставленным на довольствие и уже если мистер Шульц еще не кокнул меня, то придется задать ему вопрос о деньгах. Но когда я зашел в бар, завернул за угол и прошел еще один короткий коридор, в заднюю комнату, где сидели босс, мистер Берман, Лулу Розенкранц и Ирвинг, то что-то меня остановило от подобного вопроса. Нет, я не побоялся, я… почему-то подумал, что у кого просить то? Не знаю почему, с одного взгляда на них, я понял что спрашивать что-то у них уже поздно.

Комната была заклеена бледно-зелеными обоями, на стенах висели декоративные зеркала с отполированными металлическими краями, а свет, какой-то тусклый, красил их лица в желто-болезненный цвет. Они ели мясо и пили вино. Бутылки на столе в свете лампы казались черными.

– Двигай стул к столу, малыш, – сказал мистер Шульц. – Голоден?

Я ответил, что нет. Он выглядел похудевшим, посеревшим, рот неприятно обострился. Воротник рубашки был грязен, а сам он был небрит и подавлен.

Он отодвинул тарелку с едва начатой едой и закурил. Сигарету. Что тоже было плохим знаком, потому что он курил сигары, когда чувствовал, что все идет по его желанию. Остальные продолжали есть до тех пор, пока не стало ясно, что ему уже невтерпеж – когда же они нажрутся? Один за одним они положили ножи и вилки на стол.

– Эй, Сэм, – позвал хозяина Шульц. Вышел китаец, убрал всю посуду со стола, принес кофе и банку со сливками. Мистер Шульц дождался, пока тот все закончит и уйдет на кухню. Потом он произнес:

– Малыш, есть на свете один сукин сын по имени Томас Дьюи. Ты знаешь, кто это?

– Да, сэр.

– Видел его в газетах? – спросил мистер Шульц и вытащил из своего кошелька вырезку с фотографией. Положил ее на стол. Прокурор Дьюи – черные волосы с пробором посередине, вздернутый нос, усики, на которые намекал Хайнс, тонкие усики, как полоска краски на верхней губе. Интеллигентные глаза мистера Дьюи смотрели на меня с решительной убежденностью в правоте своих действий.

– Ну как? – спросил мистер Шульц.

Я кивнул.

– Дьюи живет на Пятой авеню, в одном из зданий, выходящих прямо к парку.

Я кивнул.

– Номер дома я тебе сообщу. Я хочу, чтобы по утрам, когда он идет на работу, ты был там, смотрел, куда он идет, с кем, в какое время. Я также хочу, чтобы ты ждал его с работы, знал, когда он вовзвращается и с кем. Его офис на Бродвее, адрес я тебе тоже дам. Но по его работе следить не надо – только дом. Выход из него и вход. Как ты думаешь, справишься?

Я осмотрел сидящих за столом. Все, даже мистер Берман, смотрели вниз. Их руки покоились на столе, как у детей в школе. Никто из них не произнес ни слова, с тех пор как я появился.

– Наверно.

– Наверно!? Такого отношения я и ожидал от тебя! Наверно! Ты что, уже переговорил с этими? – он ткнул пальцем в Лулу.

– Я? Нет.

– Потому что я думал, что хоть у кого-нибудь в этой организации остались мозги. Могу или не могу я хоть на тебя положиться?

– О, босс… – вздохнул Лулу Розенкранц.

– Заткнись, дружище Лулу. Ты – чучело, ты – тупица. Вот и вся о тебе правда, Лулу.

– Артур, ты не прав, – встрял мистер Берман.

– Пошел в задницу, Отто. Меня обложили со всех сторон и ты говоришь, что я не прав? Мне что ему свою задницу подставлять?

– Ты не понимаешь очевидных вещей.

– А ты лучше меня все понимаешь? Откуда и с чего бы?

– По поводу скоропалительных решений нам советовали подождать.

– Пока они сами разберутся что к чему? Я сам разберусь что! И я сам разберусь к чему!

– У нас с ними есть договоренность.

– К черту все договоренности!

– Ты забыл, как он приехал за сотню миль, просто чтобы постоять с тобой в церкви?

– О, нет! Это я помню. Они, как папа римский, соизволили мне свое благословение дать! Затем он посидел, поел мою еду, попил мое вино и ничего не сказал. Ничего! Я все помню очень хорошо.

– Может что-то он сказал, – произнес мистер Берман, – Самим фактом приезда к тебе.

– Не знаю как тебе, но половину из того, что он говорил, я не слышал. Он что-то бормотал про себя, а я должен был изгибаться перед ним и прислушиваться? Совать свой нос в его рот, пропахший чесноком? Да, по большому счету, все это не имеет сейчас никакого значения – ни ты, ни я, никто не знает, что все это значило. Ему нравится это, ему не нравится то! Это все дерьмо! Ты не знаешь, что он думает, ты не знаешь, можешь ли ты ему доверять – вот что важно! Что-что нам советовали подождать по поводу? Откуда ты знаешь, где правда? Ты можешь мне прямо ответить, чего на самом деле хочет этот сукин сын? Я, если мне что-то нравится, так тебе и говорю – мне это нравится. И если мне кто-то не нравится, то уж ему это известно! Таков я есть и таким был всегда! И так должно и быть! А не как у него – полная секретность, догадки, непроницаемые физиономии и всякий раз ты думаешь – а стоит ли ему доверять?

Мистер Берман прикурил сигарету и сел в свою любимую позу – сигарета поднялась к уху.