Билли Батгейт - Страница 50

– А от чего нас надо защищать?

– От наших же коллег, от бандитов.

– Я – тоже из бандитов?

– Ну, постольку-поскольку. Ты, по большому счету – подружка гангстера.

– Я – твоя подружка, – сказала она, подумав.

– Ты – подружка мистера Шульца, – сказал я.

Мы шли по тихой улице.

– Мистер Шульц – вполне заурядная личность, – сказала она.

– А ты, кстати, знаешь, что он владеет Брук-клабом? У него очень приличные связи с этим городом. У тебя не ощущения, что, когда ты не рядом с ним, он тебе не доверяет?

– Но ведь именно поэтому ты здесь. Ты – моя тень.

– Но ведь ты попросила, что я ехал с тобой. А это значит, что следить будут за нами обоими. Кстати, он женат. Ты знала это?

Подумав, она ответила:

– Да, наверно, знала.

– Остальное додумай сама. Есть идеи? Хочу напомнить про его ошибку, когда он вместе с Бо взял из ресторана и тебя.

– Подожди, – сказала она. Потом встала и повернулась ко мне, рассматривая мои глаза внимательно.

– Ты думаешь он – заурядный? – продолжил я, – Все, кто так думали – мертвы. В ту ночь, помнишь, я затолкал тебя обратно в комнату. Помнишь, как я укладывал тебя в постель?

– И что?

– Они убирали труп. Помнишь того здоровяка с тросточкой? Он что-то украл у них. Разумеется не очень много. Я не имею также в виду, что наш прекрасный мир здорово пострадал от этой потери. Но они убили его.

– Бедный мой мальчик. Так вот почему ты был такой нервный.

– О моем носе. Мистер Шульц приказал Лулу разбить мне нос, чтобы хоть как-то оправдать пятна крови на ковре.

– Ты меня защищал! – Я почувствовал ее прохладные губы на своей щеке. – Билли Батгейт. Мне так нравится твой псевдоним. Ты знаешь как я люблю своего птенчика, Билли Батгейта?

– Мисс Престон, я еще не совсем сошел с ума, чтобы не видеть явной опасности. Но я говорю даже не об этом, я еще и думать об этом не начал. Приехать сюда – вообще плохая мысль. Может нам выбраться отсюда. Этот человек убивает окружающих регулярно.

– Попозже мы поговорим об этом, – сказала она и, взяв меня снова за руку, повела за угол. Открылся крытый павильон, освещенный и яркий. Сновали люди и машины. Царил непонятный мне праздник.

Мы стояли под навесом, освещенным длинными лампами, и смотрели вниз на лошадей, которых прогуливали по грязной площадке по кругу. На каждой лошади было маленькое вельветовое одеяло, на котором был начертан номер, и люди, стоящие вокруг, сверяли эти номера с программками, читали о достоинствах и недостатках лошадок. Лошади были молодые, их еще не выводили на бега, здесь они были на продажу. Дрю объяснила мне тихим голосом, будто мы были в церкви. Мне все эти животные жутко не понравились и я почти ненавидел Дрю за то, что притащила меня сюда. Она никак не могла понять, что сейчас важнее вовсе не эти лошади. Ее мозг не работал как надо. Крупы лошадей блестели, хвосты у них были причесаны; время от времени некоторые поднимали головы и дергались, пытаясь вырваться от жесткой уздечки, другие шли с опущенной головой. В общем все они вели себя по-разному, но одно у них было одинаковым

– тонкие-претонкие ноги и отточенность ритма поступи. Их вели, повесив нечто железно-кожаное на морду, они были выращены для бизнеса, они были натренированы и натасканы на бега, их жизни принадлежали не им, но у них была природная грация, выглядящая мудростью движения и я их зауважал. В воздухе стоял тонкий запах конюшни и этот запах подтверждал их великую природную сущность. Дрю прямо-таки прикипела к ним взглядом. Увидев одну, особо изящную, она, ничего не сказав, просто показала на нее пальцем. И вздохнула от восхищения. По каким-то непонятным причинам я ее возревновал.

Люди, экзаменующие лошадей, щеголяли униформой спортивно-лошадиного типа, на многих шеях висели белые шелковые платки, многие пальцы держали длинные мундштуки наподобие тех, что были у президента Рузвельта, и у всех у них был тот особый аристократический вид, который заставил меня передернуть плечами. Красивей Дрю женщины рядом не оказалось, но все они были как она, с тонкими шеями, стройные, изящные, с воспитанной годами манерой поведения, мне даже показалось, что их родословные тоже можно разложить и выпускать про них программку, как про лошадей. Постояв с десяток минут, я стал расслабляться. Это было царство привилегированных. Любой бандит был бы здесь виден как явный чужак. Даже я, одетый в дорогую одежду, выбранную лично Дрю, с идиотскими очками, поймал на себе пару взглядов, ясно указывающих, что границы терпения этих людей уже переполнены – как я здесь оказался? Мелькнула мысль, что Дрю, на самом деле, знает, что делает – она создает сама собой вокруг себя новый мир. Примерно тем же занимался и мистер Шульц. Они оба не придавали значения мнениям окружающих.

После двух-трех поворотов на манеже, лошадей увели через проход в нечто напоминающее амфитеатр. Его я мог видеть только краем глаза. Там на ярусах сидели люди и что-то громко выкликал распорядитель. Дрю махнула мне и мы пошли на выход. Прошли через ярко освещенный вход, где лощеные шофера стояли у лощеных лимузинов, обогнули угол и зашли в амфитеатр. Там были те же лошадки, что и на манеже, но видели мы их немного сверху. Распорядитель аукциона, а это был аукцион, громко объявлял достоинства каждой особи. Затем их выводили в центр за уздцы, распорядитель начинал торги, причем цены не оглашались, рядом с распорядителем стояли слуги господ, вот они по незаметным жестам хозяев тихо говорили что-то распорядителю, а он подводил какие-то итоги. Все выглядело очень таинственно, суммы – огромными, они вырастали скачками в тридцать, сорок, пятьдесят тысяч долларов. Цифры пугали даже лошадей, они шарахались и вываливали от страха прямо на опилки. Когда очередная порция дымящегося дерьма плюхалась вниз, откуда-то выходил негр в смокинге, в руках – лопатка и щетка, он быстро и профессионально убирал непотребство с глаз долой.

Вот, собственно, и все шоу. За три с небольшим минуты я увидел и понял все, но Дрю невозможно было оторвать. Там где стояли мы, люди безостановочно ходили взад-вперед, оглядывая друг друга, будто лошадей на ринге. Дрю, разумеется, встретила пару знакомых. Затем подошел еще кто-то и вскоре вокруг нее образовался кружок мило болтающих друзей, про меня она забыла вообще. Я постепенно превратился в ее тень. Собственно, я и был тенью. Я презрительно смотрел на женщин, делающих вид, что целуют друг друга, а на самом деле чмокающих воздух в сантиметре от щеки. Но вообще-то народ был рад видеть Дрю. Они были связаны невидимыми нитями друг с другом. Потом они все рассмеялись, и я почему-то решил, что смех относится ко мне, глупость совершенная, но я ее понял только время спустя, а в тот момент сразу отвернулся и облокотился на поручень, принялся глядеть на надоевших лошадей. Что я там делал? Я чувствовал себя очень одиноко. Мистер Шульц занимал внимание Дрю в течение нескольких недель – я был новинкой лишь день. И зачем я обнаружил перед ней свои страхи? Страхи других ее не интересуют. Я рассказал ей о смерти Жюли Мартина, а казалось, я рассказал ей о том, как споткнулся и сломал палец на ноге.

Затем она появилась рядом со мной и ласково потрепала меня по плечу, встав рядом. Мы поглядели вместе на лошадей внизу и я снова стал объектом любви. Вся моя раздражительность исчезла и я стал упрекать себя за то, что требую от нее постоянства. Она предложила поужинать в Брук-Клабе.

– Ты думаешь это подходящее место? – спросил я.

– Будем тем, кем должны быть, – ответила она, – Подруга гангстера и ее слуга. Я, кстати, умираю с голоду, а ты?

Мы взяли такси до ресторана. Это было действительно элегантнейшее место, с подъездом до самой стеклянной двери, со стенами, обитыми кожей. Немного темноватое, с приглушенным светом темно-зеленых ламп и образцами старых объявлений бегов на стенах. Это заведение было раза в два больше, чем Эмбасси-клаб.

Метрдотелю хватило одного взгляда на Дрю, чтобы немедленно вскочить и показать нам столик. Разумеется, один из лучших, около танцевального «пятачка». Он и был тем самым человеком, к которому я должен был немедленно обратиться в случае затруднений. Смотрел он на нас как бы сквозь, совершенно индифферентно. Мы заказали ужин: салаты из креветок, стейки из филейной части, салаты из овощей. Когда еда появилась на столе, я понял, как же хочу есть. Она заказала в добавление бутылку французского вина, распили мы ее вместе, хотя, по правде сказать, она выпила большую часть. В ресторане было достаточно темно для самой нескромной интимности, приди сюда ее друзья по обожанию лошадей, боюсь им пришлось бы страшно напрягать зрение, чтобы нас заметить. Я снова воспрял духом. Она сидела напротив, нас окружал свет, мягкий и приглушенный, мы сидели в нем как в коконе, и я вспомнил, что она уже была моей, была по самому большому счету, она кончила со мной, и я снова захотел испытать с ней этой чувство, и снова заставить ее кончить, чтобы она кричала от страсти, будто это у нее впервые, чтобы и я снова, и снова удивлялся и ей, и себе, чтобы и у меня это было как в первый раз – и удивление, и блуждание души по чудным садам любви и все-все-все… А она сидела напротив – вылитая кинозвезда. Именно в этот момент я понял, что запомнить секс невозможно. Можно запомнить сам факт того, что состоялось. Можно вызвать в памяти события до и после, в деталях, в подробностях, но сам секс, как секс, его физику и химию, его ощутительность, запомнить нельзя. Он естественно стирается памятью и природой. Остается лишь анатомия и простое чувство симпатии или антипатии. А тот взрыв эмоций, то потрясающее падение или взлет, то мгновенное сотрясание всего твоего человеческого естества в наивысший момент блаженства остается потом за кадром – для него нет места в мозге, только лишь отметка, что, мол, это случилось и это хорошо. Или превосходно. Проходит время – остается лишь слабое напоминание, а потом хочется повторить это снова.