Билли Батгейт - Страница 24

Но послания не оказалось. Мама занималась прической. Она взглянула на меня с любопытством, руки вверху, поддерживающие копну волос, во рту – две булавки. Я едва мог дождаться, пока она уйдет на работу. Она была всегда раздражающе медлительна, будто ее время гораздо длиннее прочего, и она могла варьировать им в свое собственное удовольствие. Наконец дверь за ней закрылась. Я бросился к вновь приобретенному чемоданчику, спрятанному в углу шкафа, к моему кожаному подержаному товарищу, и начал паковать то, чем был я в новой жизни: костюм, ботинки, рубашка, галстук, очки с простыми стеклами, белье, носки. Туда же отправились зубная щетка и порошок. Я все еще не купил настоящую книгу в настоящем магазине, но в городе это не составит особого труда. Кошмарную коляску пришлось выкатить в комнату мамы – иначе нельзя было достать пистолет, он лежал под кроватью. Оружие ушло на самое дно багажа. Я захлопнул чемодан, закрепил ремни и стал ждать. Я был уверен, что они явятся по мою душу именно сегодня, именно утром. Я уже не хотел этого, мне даже не пришло в голову, что я мог ошибаться. Иначе зачем мистер Берман велел мне купить новую одежду? Чтобы отпустить меня восвояси?

Я уже много чего знал. Я был толков, я знал, что происходит сейчас и что произойдет потом, я даже знал больше этого.

Единственное, что было мне неизвестно – срок. Когда они придут? Откуда они вообще узнают, где я нахожусь? На этой мысли я заметил полицейскую машину, крадущуюся к моему дому, моему подъезду. В голове тут же запаниковало мое сокровенное естество: «Вот! Вот оно! Уже поздно! Они уже окружили меня!» И когда из распахнувшейся двери машины вышел тот самый полисмен с хитромудрой физиономией, который рассматривал меня несколько дней назад на ступенях приюта, я осознал, что такое есть закон, сила униформы и отчаянное чувство отстраненности от будущего. Как бы ни был ты ловок и шустр, если такой момент наступает – то ужас сковывает все члены, все покрывает картина подступившей катастрофы, ты становишься зверем, пойманным в перекрестье безжалостных лучей света! Я потерял способность соображать. Он тем временем вошел в подъезд и стал подниматься. Я даже слышал его шаги. Выглянув снова наружу, я увидел, что второй полицейский вышел из машины и стоит облокотившись о дверцу, прямо под спуском пожарной лестницы. Все! Круг замкнулся! Я подбежал к входной двери и вслушался. Шаги, шаги, а вот и его дыхание! О, Боже! Полицейский постучал кулаком в дверь, сволочь. Я открыл – весь дверной проем заполняла его туша. Он промокнул свои серые волосы платком и, сняв фуражку, провел пальцем по ней изнутри.

– Ну вот, козлик! – сказал он. Под синей формой угадывались все те штучки, что они носят на себе – дубинка, наручники, пистолет – делающие его фигуру тяжелой. – Вопросов задавать не надо. Ты нужен. Собирайся и пошли!

Сейчас я попробую вам передать то, что рассказал мне мистер Шульц об этом убийстве, потому что дословно у меня не получится, я не могу даже представить по новой, что вот я около него и он мне с доверием, с полным доверием, рассказывает о самой тайной и никому не ведомой стороне его жизни, рассказывает взахлеб, гордо и удовлетворенно. Я почти не слушал детали, а смотрел в это лицо, удивляясь своей беспечности и все-таки расположения к нему, стараясь увидеть происшедшее его глазами, надеясь, что он не почувствует мое глубочайшее желание стать на время им самим, говорить со своим сознанием его голосом, и все-таки не смог. Слушая его душевные излияния, немой от гордости за то, что он доверял их мне и помня ужас того утра, я думал о себе, как об идиоте, который позволил усомниться в нем и его отношении ко мне, потому что, как он сказал, несмотря на честную импровизацию убийства в парикмахерской, оно все-таки было абсолютно верным и в точку, будто было спланировано загодя, даже несмотря на то, что все планы часто рушатся, поэтому порой лучше не иметь планов вообще и он знал тогда, что бритва – это гениально, она выпрастывала событие в разные концы города и всем по-разному и поэтому все, что он сделал, срасталось просто идеально и как любой другой ход в бизнесе, этот – был частично разбавлен удачей, частично – вдохновением, но, в любом случае, это было просто творение, правильное с точки зрения бизнеса и неотразимое с точки зрения поэзии гангстерства, хотя причиной убийства был всего лишь один-единственный железный мотив – наказание. Он был очень горд убийством. Думаю, ему стало легче после той неконтролируемой и ничем неоправданной расправы с пожарным инспектором. Он сказал – и никаких угрызений совести, никаких переживаний, ничего достойного сожаления как в случае с Бо, ничего личного. Мистер Шульц наслаждался отдыхом в публичном доме рядом с отелем «Максвелл», а Ирвинг случайно увидел того парня. Мистер Шульц отмечал возвращение из Сиракуз, где он отдался в руки правосудия, оставил залог и вышел из зала суда более не преследуемый всякими сыщиками, ищейками и прочими тварями из налоговой инспекции. Он праздновал выполнение первой части нового плана и уже распил первую восхитительную бутылочку вина с девочками, а что может в конечном итоге быть лучше этого? Так я его риторически вопросил, будто знал, что так оно и есть на самом деле, будто знал, что воссоздать старую жизнь и старого Шульца от головы до пят – еще та задача! Поэтому сообщение Ирвинга прошло как добрый знак, мистер Шульц в порыве вдохновения, чувствуя себя на крыльях удачи, мог сделать это.

Даже сам заход Голландца по времени в парикмахерскую совпал с окончанием стрижки – бедный сукин сын уже сидел вымытый, с откинутой головой, готовый к бритью. Этот вест-сайдский босс держал пистолет на коленях, под простынкой, а два его громилы были в прихожей, читали газеты, открытые через стеклянную входную дверь всем взорам. Такова была диспозиция.

Потом один из охранников случайно посмотрел поверх газеты и столкнулся с взглядом неизвестно откуда взявшегося и улыбающегося Лулу Розенкранца, щербатый рот и густая бровь которого наводили на определенные размышления. Рядом стоял Ирвинг, прижимая палец к своим губам: «Тс-с-с!» Охранник осторожно прокашлялся, призывая второго к вниманию, они обменялись взглядами, сложили газеты и встали, в надежде, что их стремительное и молчаливое согласие послать к чертям свою верность боссу будет должным образом оценено этими двумя печально известными и решительными в своих действиях личностями. Лулу и Ирвинг оценили жест и позволили им уйти через вращающуюся дверь, но только после добровольной отдачи газет. Теперь уже Лулу и Ирвинг заняли их место, рядом с пальмами, хотя, как говаривал мистер Шульц, Лулу мог бы и не притворяться – читать-то он не умеет. В то же самое время парикмахер, кутающий горячим полотенцем довольную мордочку клиента, видевший и правильно понявший церемонию смены караула, оставил все как есть, т.е. один нос клиента наружу, извинился и тихо исчез через зеркальную дверь, ведущую в подсобку, в недра парикмахерской, пронесся к выходу, где встретил другого парикмахера, на этот раз мистера Шульца, входящего в дверь и обряженного по-цирюльничьи во все белое, из-под рукавов торчали короткие, но мускулистые руки покрытые черными волосами, а из воротника – культяпистая, короткошеяя голова с сине-черной тенью, нещадно, дважды в день, выбриваемых щек. Голландец подошел к откинувшемуся в кресле клиенту, добавил горячих полотенец, изображая из себя сверхзаботливого парикмахера, попрыскал их из какой-то бутылки, стоявшей на столе. Походив вокруг кресла и поцокав от усердия и рвения обслужить по-высшему, он убедился, что клиент ни о чем не подозревает, осторожно приподнял простыню с колен, двумя пальцами взял пистолет и отложил его на столик, брякнув металлом о мрамор, приподнял полотенце на том месте, где у клиента была кадык, осторожно отвел его, выбрал, не торопясь, самую острую бритву и решительно рассек глотку от уха до уха. Когда тонкая полоска крови медленно расширилась в алую улыбку смерти, а жертва дернулась вопросительно в кресле, чуть плечом и немного коленями, больше недоуменно, чем обвиняя, мистер Шульц локотком надвинул ему голову вниз, чтобы не было лишних звуков и новыми порциями полотенец укутал голову и шею – их было достаточно рядом в тележке с паром. Фигура превратилась в статую белого цвета, с розовеющими кое-где линиями и пятнами. Мистер Шульц вытер лезвие, сложил бритву, положил ее себе в нагрудной карман, взглянул в прихожую, будто за ним наблюдала бесчисленная аудитория, вытер следы своих пальцев на рукоятке револьвера и вложил его в руку жертве, сбросил с себя парикмахерское одеяние и вышел через зеркальную дверь в подсобку, а оттуда – на улицу, оставив на сцене два кресла и один труп, сочащийся кровью.