Библиотека современной фантастики. Том 1. Иван Ефремов - Страница 2

Поэтому мы не можем присоединиться к мнению некоторых писателей и критиков, считающих, что из трехчленного понятия “научно-фантастическая литература” следует изъять ради “свободы действий” и модернизации самого термина первое слово. В таком случае пришлось бы стать на точку зрения американского библиографа Блейлера, который не делает никаких различий между НФ и фантастикой вообще. В его “Каталоге фантастической литературы” рядом с книгами Эдгара По и Жюля Верна, Конан-Дойла и Уэллса перечислены романы Хаггарда и Верроуза, социальные утопии Мора и Кампанеллы, “Фауст” Гёте и сказки Гауфа, “Путешествия Гулливера” и “Приключения Мюнхгаузена”, философские повести Вольтера и романы Анатоля Франса и т.д.

В мировой литературе изображение невозможного, выходящего за пределы реальности фактически существует с тех пор, как существует сам человек. Но разве не отношение писателя к науке определяет особенности современной фантастики и ее отличия от фантастики прежних времен? Разве можно поставить в один ряд мифы и сказки с рассказами Азимова и Брэдбери, роман Рабле и новеллы Гофмана — с книгами Ефремова и Стругацких? Если мы оставим слово “фантастика” и отбросим — “научная”, то смешаем фантастов всех времен, всю мировую фантастическую литературу от глубокой древности до наших дней и потеряем возможность дифференцировать разные виды и разные типы фантастики.

Читая произведения советских и зарубежных писателей-фантастов, сталкиваешься с чрезвычайно широким диапазоном тем, художественных решений и творческих приемов. В этом смысле НФ, чем больше о ней думаешь, кажется все более сложной и многоликой. Она успешно использует любые литературные жанры — от социальной утопии и политического памфлета до реалистического романа и психологической новеллы, от философской драмы и киносценария до сатирического обозрения и сказочной повести. Отсюда легко заключить, что особенности НФ характеризуются не внешними жанровыми признаками (слово “жанр” можно применить только в условном смысле), а внутренним содержанием, идейным наполнением, целенаправленностью самого замысла.

Современная фантастическая литература воплощает в себе и надежды и тревоги человечества: мечту о светлом будущем и предупреждение о грозящих бедах и катастрофах. Отсутствие жизнеутверждающих идей нередко приводит — мы имеем в виду западную литературу — к злобному, человеконенавистническому пасквилю или к откровенному эскапизму — бегству от действительности в иллюзорный мир.

В лучших своих проявлениях НФ всегда злободневна, связана с волнующими проблемами современности, хотя эту связь иной раз и нелегко уловить. Фантастический образ по природе своей гиперболичен, основан на большем или меньшем преувеличении реальных возможностей. Если он используется не в иллюстративных целях, то открывает второй план — иносказание, аллегорию. И как бы фантастический образ ни отклонялся от эмпирической жизненной правды, он требует соотношения с действительностью.

Творчество писателя-фантаста в той же мере развивается по законам теории отражения, как и любой другой вид художественного творчества. В конечном счете содержанием фантастического образа всегда остается реальный мир. Напомним слова Ленина: “Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (=понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвенный акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни…”

Теория отражения поясняется обычно примерами, взятыми из художественной практики писателей-реалистов. В этой связи нам кажется уместным привести в качестве иллюстрации признание Рэя Брэдбери: “Все персонажи в моих произведениях, — пишет Брэдбери, — это я. Они — мои зеркальные отображения, удаленные и перевернутые после трех или дюжины преломлений”.

Фантастика всеобъемлюща и, по существу, безгранична, как безграничен творящий разум. Лимитируют ее лишь разные способы восприятия действительности в борьбе прогрессивных и реакционных идеологий. При отборе и оценке произведений, кроме их непосредственных литературных достоинств, критерием служит для нас “все, что способствует расцвету человеческой личности, расширяет ее кругозор, воодушевляет высокими идеалами, возвышает ее морально и интеллектуально, совершенствует эстетическое восприятие окружающего, помогает острее видеть добро и зло в мире и острее реагировать на них, словом, все, что возвышает истинно человеческое в человеке…” (“Правда” от 21 февраля 1965 г.)

Если подойти с этим широким критерием к современной фантастике Запада, то многие книги, принадлежащие перу серьезных писателей, заслуживают пристального внимания. В сумрачных видениях автоматизированного, обесчеловеченного мира, в романах, называемых “предупреждениями” или “антиутопиями”, звучит тревога за судьбы мира и человека, искреннее желание найти выход из тупика, в который завели противоречия капиталистического строя. Но при этом негативное, критическое начало, как правило, подавляет всякие попытки конструктивного подхода к будущему. И несмотря на то, что даже ведущие и самые прогрессивные фантасты Запада не чувствуют движения истории — существующий порядок вещей проецируется и в грядущие веха, — их творчество привлекает стихийным протестом против общественных отношений, уродующих и калечащих человеческую душу. Именно по этой причине величайшие достижения науки и техники воспринимаются чаще всего как непреодолимое зло, как средство еще большего физического и интеллектуального порабощения. Такие тенденции выражены буквально в сотнях повестей и рассказов, написанных за последние годы. Наука здесь служит только поводом. Она создает фон, на котором разыгрывается трагедия “неразрешимых” противоречий человека и общества, человека и техники, человека и кибернетического робота, созданного самим человеком.

Возьмем для примера небольшой рассказ австралийского писателя Ли Гардинга “Поиски”. Некто Джонстон ищет уголок настоящей приводы за пределами гигантских городов, покрывающих всю планету броней из металла и пластиков. После долгих поисков ему удается найти прекрасный парк. Буйство зелени, аромат цветов, щебетание птиц, сторож, живущий в деревянном домике, — все это восхищает Джонстона, и он решает остаться здесь навсегда. Но сторож ему говорит: “Вам надлежит помнить, мистер Джонстон, что вы представляете собой часть уравнения. Чудовищного уравнения, которое помогает муниципальным киберам поддерживать плавное течение мирового процесса. Вы — звено обширной, сложной системы автоматизации, где каждая акция предусмотрена и рассчитана с учетом последствий биллиона других акций. Ваше переселение внесет в расчеты фактор случайности, и это может повредить правильному управлению городом, а в конечном счете и всем миром”.

Не считаясь с предупреждением, Джонстон остается в парке, срывает с куста розу и с ужасом убеждается, что цветок синтетический — он превращается в руке в тонкую прозрачную пленку. И каждая травинка и каждое дерево в этом парке тоже искусственные. И даже сторож, на которого в ярости набрасывается Джонстон, оказывается обыкновенным роботом. Отчаявшийся человек вскрывает себе вены, испытывая последнюю радость от сознания, что хоть кровь у него, во всяком случае, настоящая. Но кровь вытекает до последней капли, а Джонстон все еще жив. И только узкий пучок ионов, направленный патрульным кибером в грудь Джонстона, прекращает существование этого не в меру эмоционального биоробота.

Подобные произведения о беспомощном маленьком обывателе, подавленном механической цивилизацией, ассоциируются с современным изобразительным искусством Запада. На память приходит одна из серии новогодних гравюр замечательного бельгийского художника Франца Мазерееля, примыкавшего в двадцатые годы к экспрессионизму. На гравюре, помеченной 1964 годом, одинокий, смятенный человек в ужасе простирает руки, пытаясь защитить себя от наваливающихся на него перекошенных небоскребов.

В наиболее яркой и законченной форме такие настроения находят выражение в творчестве талантливейшего американского писателя Рэя Брэдбери.